Гледис Шмитт - Рембрандт

У присутствующих, которые разразились долгими и бурными рукоплесканиями, хватило деликатности не смотреть в это время на художника. Затем председатель и господин ван Хадде шутливо потребовали, чтобы выступил бургомистр: уж он-то обязан сказать хоть несколько слов — не зря же его пригласили на ужин. А почетный гость, комкая под столом салфетку, надеялся, что речь доктора будет сухой или чуть иронической: нельзя же здесь расплакаться, здесь просто немыслимо расплакаться…

— Синдики гильдии суконщиков, любезные хозяева и уважаемые господа! Я знал нашего мастера еще тогда, когда он, лейденский мальчишка, растирал краски в мастерской Ластмана, — начал доктор, достаточно ощутимо хлопнув Рембрандта по плечу, чтобы художник овладел собой. — Когда я считал его примечательным живописцем, свет находил, что в нем нечем особенно восхищаться; когда у меня сложилось впечатление, что он вступил в полосу упадка, свет толпился у его дверей. Когда я вновь убедился, что он — гигант среди художников, свет отвел ему в сонме их лишь второстепенное место и начисто отверг произведение, которое я считал его лучшим созданием до появления вот этой, милой моему сердцу картины, — Тюльп указал на портрет негнущимся пальцем и улыбнулся своей приятной, свежей улыбкой. — Теперь положение изменилось: мое мнение о Рембрандте так единодушно разделяют пять амстердамских бюргеров, людей большого ума и образованности, что я начинаю опасаться, не утратил ли я здравость суждения. Но поскольку вы по-прежнему настаиваете, что я прав, хотя я и слыву подозрительным чудаком, поскольку вы видите в этом человеке — тут врач снова коснулся плеча Рембрандта — второго Дюрера, я предлагаю выпить за него. Я поднимаю бокал за моего дорогого друга, за его нелегкий нрав, стойкий и неукротимый дух, за человека, который всегда шел своим путем, находя поддержку лишь у самых избранных своих почитателей — у вас, дорогие господа, и еще нескольких столь же замечательных людей, за славу Голландии, если не нынешней, так будущей, за Рембрандта ван Рейна!

После этого, пока слуга менял тарелки и подавал изысканное второе — сига с тертыми яичными желтками, лежащего в гнезде из петрушки, было еще много смеха, болтовни, звона китайской посуды, но Рембрандт по-прежнему не принял участия в непринужденной, утонченной беседе. На него снизошел глубокий покой, и художник не дерзал нарушать его неуместными словами. Он долго смотрел на ровное пламя свечей, потом взял первый кусок второго, и вкус, который он ощутил во рту, был не только вкусом рыбы, пойманной летом в чистом ручье: то, что он сейчас ел, питало не одно лишь его тело, но и душу. И если бы Рембрандт сумел найти слова, он обязательно сказал бы синдикам, что принимает сейчас нечто вроде причастия, но только не церковного, а такого же мирского, как чудо в понимании господина ван Хадде, ибо после долгих лет гнева, ненависти и одиночества он, очищенный и прощенный, вернулся к людям, чтобы получить свою долю на празднестве всечеловеческой любви.

Теперь, когда он приближался к той черте, за которой уже нет времени, судьба милостиво притупила в Рембрандте восприятие хронологии жизни. Он стал терять счет годам и месяцам. Он уже не помнил порядок событий, подобно тому как человек, стоящий в осеннем саду перед кучей опавших листьев, забывает, какие из них — золотые, коричневые, красные или желто-зеленые — первыми пронеслись мимо него, подгоняемые торопливым порывом ветра.

Что случилось раньше — отделился Титус или смертельно заболела Хендрикье? Что было потом? Что было причиной, что следствием? К чему ломать себе голову? Он этого не знал и не узнает.

Когда, в каком душном месяце он, наконец, заметил, что Хендрикье вот уже много дней, быть может, недель не притрагивается к пище? Когда он перевел глаза с ее тарелки с мясом, свеклой и сухарями на ее лицо, где кожа обтянула кости и приняла сероватый оттенок?

— Почему ты не ешь?

— Да разве в такой день можно есть?

— Но ты же ничего не ела?

— Да, теперь я ем меньше, но что за беда? Женщины в нашей семье к сорока годам всегда толстеют, а я предпочитаю оставаться худой.

— Не надо — ты мне нравишься и такая, как ты есть.

— Даже теперь?

Она спросила это полушутя, полусерьезно: в последнее время в ней оставалось все меньше и меньше того, что могло подогреть его ослабевший пыл, который, пожалуй, еще проснулся бы в нем, если бы он встречал с ее стороны более настоятельное желание. Спать она ложилась рано, иногда на час-два раньше Рембрандта, а вожделение в нем редко достигало такой силы, чтобы вынудить его прервать ее тяжелый сон. Так вот, протянул он или нет руку через стол над красноватой от солнца скатертью и коснулся ли он руки Хендрикье, сказав, что тело ее по-прежнему желанно ему, хоть он притязает на обладание им не так часто, как в былые дни? Это зависело от того, сидел ли в тот вечер за ужином Титус, а Рембрандт никак не мог вспомнить, когда мальчик начал по три-четыре раза в неделю отлучаться из дому и ужинать на другом конце города в обществе Магдалены ван Лоо и ее матери.

Первый короткий и неприятный разговор с сыном состоялся осенью, но вот какою? Осенью, когда после неудачи с картиной для ратуши он взялся за групповой портрет синдиков, а Хендрикье решительно отвернулась от мальчика и показала, что вся ее любовь и верность целиком принадлежат его отцу? Или в другую осень, может быть, даже следующую, когда страх сдавил все живое в нем своей черной неумолимой лапой? В ту осень, когда, услышав во дворе странные звуки, он выбежал из дому и увидел, что Хендрикье рвет и вся трава вокруг забрызгана кровью, хлынувшей с ее бедных, побелевших, задыхающихся губ?

— Боже мой! Что с тобою, Хендрикье? Ты кашляешь кровью?

— Нет, нет, это не кашель, а только рвота, — ответила она, словно это могло служить утешением: бедняжка знала, от чего умерла ее предшественница, которую она никогда не помянула ни одним ревнивым словом, женщина, за чью душу она каждый день молилась и чьего ребенка она растила с неменьшей нежностью, чем своего собственного. — Это пустяки, поверь, пустяки. Всему виной виноград: мне нельзя его есть, особенно со шкурками.

Какой же все-таки осенью?.. Рембрандт не мог вспомнить, не мог представить себе холодную комнату, потухший, полный золы камин, где он, пока Хендрикье лежала наверху, забывшись тяжелым сном, сидел в ожидании мальчика. Он хотел поговорить с Титусом: последние четыре дня сын его являлся домой только для того, чтобы переодеться или лечь спать. «Здесь дом, а не постоялый двор», — вот и все, что Рембрандт хотел сказать сыну, но вместо этого у него вырвался целый поток обидных слов. Художник и сам не подозревал, что думает о таких вещах: все получилось потому, что Рембрандт был погружен в безнадежность и одиночество, а молодой человек казался таким счастливым и радостным, да еще громко насвистывал, не думая, что может разбудить Хендрикье и девочку, спавших наверху.