Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Скорость езды сдерживала дорога — из-за рытвин и ухабов шоферу часто приходилось притормаживать машину, а в одном месте она въехала в снежный сугроб и остановилась. Дружными усилиями еле удалось ее вытащить из снежной «трясины». Все это замедляло наш путь и еще больше усугубляло мои муки.

Наконец, мы прибыли в Большую Мурту и въехали на постоялый двор Предивнинской верфи. Тут были даже две небольшие комнаты с кроватями для рабочих и служащих судоверфи, приезжающих по делам в этот райцентр.

Я втащил свой чемодан в «номер» и сразу же побежал в ближайшую забегаловку. Передо мной стояла дилемма: либо «ударить» водкой по сердцу (а она была мне категорически запрещена), но зато предупредить возможное воспаление легких, либо заболеть этой болезнью. И я решил рискнуть — выпил сто граммов водки. И тут же почувствовал, как живительная влага согрела все мои внутренности. А сердце, к моему удивлению, выдержало эту атаку.

В моем распоряжении оставалось пять часов до отхода красноярского автобуса, и я успел еще хорошо отдохнуть на постоялом дворе. До стоянки автобуса нужно было пройти примерно километр пути. Я привязал к чемодану пояс и потянул свой багаж, как сани, по укатанной гладкой дороге. Наконец показался автобус. Он был почти пустой. Внутри царил полумрак. Я сел. Мысли чередой проносились в голове. То я думал об Оксане, представляя себе, как она тоскует и тревожится за меня. То все чаще задумывался, каково-то будет мне на новом месте. Времени для размышлений было достаточно — путь был длинный…

Хотя дорога была асфальтированной, из-за сильных снежных заносов ее профиль стал неровным. Поэтому автобус покачивался, словно корабль на волнах, то вверх-вниз, то с боку на бок. Первые участки пути я проехал в дремотном состоянии, потом начало подташнивать, а за час до Красноярска мне стало совсем плохо. Огромными усилиями я сдерживал приступы рвоты. На короткое время мне становилось легче, но мучительные конвульсии снова причиняли мне страдания, и у меня невольно вырывались стоны.

Возможно, мне было плохо не только от укачивания, но и от бензинового перегара в салоне автобуса. Не исключено, что сто граммов водки также внесли свою лепту в мое состояние. Я, как спасения, ожидал завершения поездки. Наконец впереди замелькали огни. Это был Красноярск. Вскоре мы приехали на автобусную станцию. Я вышел, вдохнул полной грудью свежий воздух и сразу почувствовал облегчение.

Пройдя небольшое расстояние, я вышел на центральную, ярко освещенную улицу с толпами людей на тротуарах, со снующими в разных направлениях автобусами и тем оживлением, которое так характерно для большого города. Было десять часов вечера. Ветер утих, в воздухе чувствовалось потепление. Мне нужно было сразу же ехать на железнодорожный вокзал. Я нашел остановку автобуса, дождался его. Только я собрался с чемоданом в руках стать на ступеньку, как дверь захлопнулась и защемила полу моей шубы. Автобус тронулся, взяв меня на буксир. Мгновенно я осознал ужас своего положения и заорал диким голосом: «Стойте, остановитесь!» Пассажиры, видевшие мою неудачную посадку, закричали вместе со мной, и шофер остановил машину. Дверь открылась, и мне помогли подняться в салон. Долго я не мог успокоиться от сознания, что мог легко попасть под колеса.

На другой день я благополучно прибыл поездом в Канск. Оставив вещи на хранение, я налегке отправился в город. Мне хотелось немного размяться ходьбой прежде, чем явлюсь в клуб.

Проходя по главной улице, я обратил внимание на большую толпу, стоявшую под громкоговорителем и слушавшую какое-то, видимо, важное сообщение. Я подошел поближе и был поражен услышанным. Грозный голос диктора возвещал, что Берия, правая рука Сталина, палач, какого не знала еще история всех времен и народов, арестованный несколько месяцев назад, казнен. Свершилось событие огромного исторического значения. Оно знаменовало собой конец страшной сталинской эпохи, продолжавшейся двадцать девять лет. Ведь несмотря на то, что прошло уже полгода после смерти Сталина, его зловещая тень все еще витала над страной, пока его соратник Берия возглавлял карательные органы. И вот его не стало. Рухнул последний оплот сталинской диктатуры. А в памяти народа Берия навечно останется как садист и палач, как исполнитель жестокой воли Сталина.

В приподнятом настроении, полный надежд на лучшее будущее, вечером направился я в клуб гидролизного завода. Когда я подошел к клубу, все окна его были ярко освещены. Гремела музыка, под звуки которой нарядные парни и девушки танцевали в фойе. А наверху в буфете другая группа молодежи предпочитала другое занятие — хорошенько кутнуть, выпить. Водка, вино, пиво обильно наливались в стаканы, бокалы, кружки. Буфетчица еле справлялась с обслуживанием клиентов. Царили шум, оживление, разговоры подвыпивших парней. На полу валялись корки апельсинов, бумажки от конфет, окурки папирос. Табачный дым клубился плотной пеленой.

В шубе, зимней шапке, в валенках, с огромным чемоданом ввалился я в буфетную и остановился в нерешительности. Как вдруг из толпы я услышал голос, меня приветствовавший:

— А, это вы, товарищ Ильяшук! Рад вас видеть в нашем клубе. Надеюсь, вы доехали благополучно? — и навстречу мне нетвердой походкой направился завклубом Губинский, пожал мне руку и насильно потащил к столику.

Как хозяин клуба, он был первым среди постоянных завсегдатаев и посетителей своего заведения и, как любитель выпить, первый подавал пример своим собутыльникам. Он был уже изрядно навеселе. Маслянистые глазки свидетельствовали о благодушном настроении.

— Садитесь, — сказал он, усаживая меня рядом с собой и не давая мне времени раздеться. — Хотите московской или коньяка? Не стесняйтесь! Выпьем за нашу встречу! — и он побежал к стойке буфета.

— Товарищ Губинский, напрасно вы хлопочете о выпивке, — сказал я, когда он вернулся к столику с бутылками и закуской. — Я ничего не пью. Поймите, я рад поддержать вам компанию, но пить, ей-богу, не могу. Не обижайтесь.

— Ну хлебните хоть одну рюмочку. Выпьем за нашу совместную работу. Я так рад, что у МЕНЯ теперь будет оркестр народных инструментов!

И он все-таки заставил меня выпить рюмку вина.

Кое-как отделавшись от пьяного «приятеля», я удалился, наконец, в отведенную мне рядом с буфетом комнату, освободился от груза тяжелой зимней одежды и, уставший от поездки и новых впечатлений, лег спать, но уснуть не мог. Долго доносились пьяные выкрики захмелевших гостей. Но и потом, когда все разошлись по домам и наступила тишина, я долго еще ворочался с боку на бок, так как диван, на котором я лежал, был орудием пытки — поверхность его напоминала горный хребет в миниатюре, с вершинами и долинами, пружины торчали во все стороны, впивались в тело, давили, жали, причиняли боль. В конце концов усталость взяла свое, и я заснул.