Татьяна Варнек - Доброволицы

Прослужив впоследствии два с половиной года ротным фельдфебелем в 1-м Кубанском стрелковом полку, я видела много боев, оставивших неизгладимое впечатление на всю жизнь, но этот первый бой, который мы вели в абсолютной темноте, без знания обстановки и не видя неприятеля, не произвел на меня должного впечатления. Было сознание какой-то обреченности. Отступления не было, мы были окружены. В голову не приходило, что начальство может приказать сложить оружие. Был ли страх? Я бы сказала, как и раньше, при стоянии на часах в лесу, сознание долга его убивало. Но временами охватывала сильная тревога. Во время стрельбы делалось легче. В минуты же затишья, когда я представляла, что в конце концов дойдет до рукопашной и чей-то штык проколет мой живот, и он, как спелый арбуз, затрещит по всем швам, — то, признаюсь, холодок пробегал по спине. Надеялась, что минует меня чаша сия и я заслужу более легкую смерть — от пули. Смерть нас не страшила. Мы все считали счастьем отдать жизнь за Родину.

«Женскому батальону вернуться в здание!» — пронеслось по цепи. Заходим во двор, и громадные ворота закрываются цепью. Я была уверена, что вся рота была в здании. Но из писем г-на Зурова узнала, со слов участников боя, что вторая полурота защищала дверь. И когда уже на баррикаде юнкера сложили оружие, доброволицы еще держались. Как туда ворвались красные и что происходило, не знаю.

Нас заводят во втором этаже в пустую комнату. «Я пойду узнаю о дальнейших распоряжениях», — говорит ротный, направляясь к двери. Командир долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях появляется поручик. Лицо мрачно. «Дворец пал. Приказано сдать оружие». Похоронным звоном отозвались его слова в душе…

Мы стоим, держа винтовки у ноги. Через некоторое время просовывается в дверь голова солдата и быстро исчезает. Минут через пять заходит солдат и нерешительно останавливается у двери. И вдруг под напором громадная дверь с треском распахнулась и ворвалась толпа. Впереди матросы с выставленными громадными наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и ведут к выходу. На лестнице между солдатами и матросами завязался горячий спор. «Нет, мы их захватили; ведите в наши казармы!» — орали солдаты. Какое счастье, что взяли перевес солдаты! Трудно передать, с какой жестокостью обращались матросы с пленными. Вряд ли кто-либо из нас остался в живых.

Выводят за ворота. По обе стороны живая стена из солдат и красногвардейцев. Начинают отбирать винтовки. Нас окружает конвой и ведет к выходу для отправки в Павловские казармы; по нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки. То и дело из толпы протягивается рука и обрушивается на чью-нибудь голову или шею. Я шла с краю и тоже получила удар кулака по загривку от какого-то ретивого защитника советской власти. «Не надо, зачем», — остановил его сосед. «Ишь как маршируют, и с ноги не сбиваются», — замечает конвоир. Подошли к какому-то мосту. Вдруг с улицы вынырнул броневик и пустил из пулемета очередь. Все бросились на землю. Конвойные что-то закричали. Броневик умчался дальше. В суматохе доброволица Холзиева благополучно сбежала.

В казарме нас заводят в комнату с нарами в два яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке.

Накануне парада из госпиталя выписалась доброволица. Несмотря на слабость, решила участвовать в параде. Все перенесенное так подорвало ее силы, что ее вели под руки. В казармах же она потеряла сознание.

— Господин взводный, наша больная, кажется, умерла, — сообщила мне доброволица.

Высоко под потолком висела маленькая лампочка. На нарах темно. Забравшись, я нащупала ее пульс. Неощутим. Дыхания не слышно. Я подошла к двери:

— Товарищи, дайте огня, наша больная, кажется, скончалась!

— Подожди, мы сейчас зажжем тебе электричество, — проговорил солдат и под гогот окружающих стал щелкать дверной ручкой.

Да простят мне читатели мое признанье! В жизни не ругалась я и не выношу сквернословия. Но помню, какое было искушение — единственный раз в жизни, забыв девичий стыд, за их издевательства пустить их «вниз по матушке по Волге» с упоминанием всех прародителей. И только сознание, что я их этим не оскорблю, а доставлю веселую минутку, так как для них это все привычно, заставило меня стиснуть зубы и отойти прочь.

Нас мучила неизвестность о судьбе командиров. Наконец одна не выдержала:

— Товарищи, а где наши офицеры?

— Тю, о ком вспомнила! Да ваших офицеров красноармейцы еще во дворце прикончили. А теперь очередь за вами…

Я почувствовала, как ослабели вдруг ноги и холод подкатил к сердцу.

Страшное известие вмиг разлетелось по роте. Везде, где свет выхватывал фигуры, видны были доброволицы с поникшими головами. Я подошла к сидевшей на нарах курсистке, с которой подружилась:

— Поликарпова, наши офицеры убиты красноармейцами во дворце.

Жестом отчаяния она схватилась за голову, и мы обе замерли. Что же дальше? Командиры погибли, если нас даже не расстреляют, все равно батальон расформируют и фронта не видать как своих ушей. Да стоит ли после этого жить? Впервые мысль о самоубийстве закралась в голову. Я подозревала, что та же мысль овладела и Баженовой. Все остальные более или менее спокойно ожидали своей участи. Не берусь, конечно, судить, что творилось у них на душе. Только Б., с белым, перекошенным от ужаса лицом проговорила прерывающимся голосом:

— Нас расстреля-а-а-ют…

— А вы думали, по головке погладят? — раздался чей-то спокойный голос с нар. — Товарищи, вы знали, на что шли, когда записывались в батальон. Если вы так дорожите своей жизнью, нужно было уходить до присяги. Знаете, есть украинская поговорка «Бачилы очи шо куповалы, так и йишты хочь повылазты» («Видели глаза, что покупали, так и ешьте, хотя бы им пришлось вылезть»). Теперь отступать поздно!

Настроение солдат постепенно менялось, начались угрозы, брань. Они накалялись и уже не скрывали своих намерений расправиться с нами как с женщинами. Что мы могли сделать, безоружные, против во много раз превосходящих нас численностью мерзавцев? Будь оружие, многие предпочли бы смерть насилью. Мы затаились. Разговоры смолкли. Нервы напряжены до последнего предела. Казалось, еще момент, и мы очутимся во власти разъяренных самцов.

— Товарищи! — вдруг раздался громкий голос. К двери через толпу протиснулись два солдата — члены полкового комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберемся, как доброволицы попали во дворец. А сейчас прошу всех разойтись!