Татьяна Варнек - Доброволицы

Прошло десять минут. Приказано винтовки сложить в кучу на землю, на шоссе. «Черта с два я отдам вам винтовку целой!» — услыхала я голос соседки. Схватив винтовку, она вынула затвор и сунула его в вещевой мешок. Несколько человек последовали ее примеру, вынув еще шомполы: «Господин взводный, штык заметят!» Подъехала подвода, и подводчик сам бросал винтовки по нескольку штук сразу. Красногвардейцев нет. «Дайте мне ваши две винтовки. Я ими прикрою свою. А если заметят, что штыка нет, скажу, что свалился». Я благополучно сложила оружие в общую кучу.

Впоследствии, уезжая из Петрограда, я оставила мои вещи, среди которых везла «на память» части винтовки, в поезде. Если бы они не уехали с поездом, я наверняка была бы расстреляна. Но об этом потом.

Как только винтовки были погружены и подвода отъехала, начали стекаться на шоссе и строиться красногвардейцы. Остался в памяти правофланговый, здоровенный красивый детина лет двадцати трех. Раздалась команда: «По порядку номеров рассчи-тайсь!» — «75 полный!» Итого в роте 150 человек. Другие роты приблизительно такие же. Итого около 600 человек.

Красногвардейцы ушли, через полчаса доброволицы принесли 10 000 патронов. Когда вернулся наш батальон, при каких обстоятельствах он сложил оружие, не знаю. Дачи были далеко разбросаны одна от другой, и мы почти не сообщались. Объявлено о расформировании батальона.

Подвоз продуктов прекратился. Хлеба уже не было, а из капусты и брюквы варили бурдицу. Караулов уже не выставляли. Не с метлой же ставить часового! Доброволицы начали разъезжаться по домам, но многим было суждено погибнуть не в честном бою, а от руки своего брата солдата или матроса. Душевное состояние ужасное! Мысль о самоубийстве крепла.

Как-то вечером, когда уже все спали, меня разбудил дежурный: «Поручик требует кого-нибудь для связи». Я, помню, разбудила восемнадцати лет девку Михайлову:

— Товарищ, в связь к поручику!

— Идите сами, если хотите, а я хочу спать.

Я разбудила вторую.

— Я боюсь, господин взводный… — И улеглась тоже.

Разбудила третью.

— Да какая там связь! Батальон расформирован, — ответила и эта и улеглась поудобнее.

Я разбудила шесть человек и ответ получила тот же.

— Товарищи, пойдет ли кто-нибудь в связь к поручику? Или я пойду сама и заявлю, что вы не повинуетесь приказу!

Я это крикнула настолько громко, что должна была разбудить всех спящих. Поднялась одна, с раздутой флюсом щекой.

— Нет, вы больны и должны остаться.

Больше никто не пошевелился. Я поняла… Страшные слова «батальон расформирован» были произнесены, и вчерашние солдаты, шедшие по первому приказу не рассуждая, сегодня превратились только в обывательниц, для которых на первом плане стоял отдых и покой. Совершенно потрясенная, я направилась к командиру:

— Господин поручик, явилась для связи сама, так как взвод отказывается мне повиноваться!

— Не нужно, Бочарникова. Идите, ложитесь спать. Я хотел на всякий случай иметь кого-нибудь под рукой. Я обойдусь…

Как-то грустно и устало махнул он рукой. Видимо, воспоминания о расформировании родного полка были еще в памяти, и он знал, что никакие приказы уже не возымеют действия.

С тех пор на несение нарядов уже не назначались, а вызывались желающие. Однажды пополудни ко мне подошла отделенный Баженова. Взяв под козырек, она проговорила: «Господин взводный! Я сегодня утром самовольно отлучилась в Парголово…» Меня поразил ее вид. Осунувшаяся, сразу точно постаревшая. А главное — ее глаза. Это были тусклые глаза мертвеца на живом лице. Батальон уже фактически расформирован, дисциплину мы старались поддерживать сами. Я не хотела с нее взыскивать: «Ничего, Баженова, только никому не говорите, что вы отлучились самовольно».

После обеда зашел дежурный: «Поручик требует кого-нибудь для связи!» Баженова вскочила: «Я пойду!» Часа через три она пришла вместе с ротным. Я обратила внимание, что Баженова была с винтовкой. Как потом мне рассказали, она, придя по поручению в одну из рот и увидев несколько винтовок, предназначенных для охраны цейхгауза, со словами: «Я назначена к поручику в связь, а ходить сейчас небезопасно» — схватила винтовку. Те засмеялись: «Ай да храбрая, боится днем перейти через поле!..» Баженова не обратила внимания на насмешки и унесла винтовку.

Мне утром сказали, что якобы поручики Сомов и Верный едут на фронт. Я решила проситься ехать с ними. Выйдя из ворот, я поджидала поручика. Показался он в сопровождении Баженовой. Я подошла к нему:

— Господин поручик, мне сказали, что вы с поручиком Верным едете на фронт. Разрешите мне ехать с вами. Если нельзя рядовым, то хоть как ваш денщик.

— Не говорите, Бочарникова, глупостей! Вы же знаете, что новая власть денщиков отменила. И никуда мы не едем.

Рушилась последняя надежда попасть на фронт. Начало смеркаться. В дверях показалась Баженова:

— Поручик требует всех взводных к себе!

Нас четверо отправилось к ротному. Он был сильно простужен, опасались воспаления легких. Держась рукой за грудь и страшно кашляя, отдавал нам какое-то приказание. Вдруг дверь быстро распахнулась, вбежала взволнованная дежурная по роте Хваткова. Взяв под козырек, она что-то быстро проговорила. Я не расслышала. Поручик схватился руками за голову.

— Взводные! Чтобы этого больше не было! Идите, идите! — замахал он на нас руками.

Мы бросились бежать.

— Товарищи, что случилось?

— Мне никто не ответил. По шоссе, в сторону канцелярии, где жили офицеры, бежала доброволица. Я повторила свой вопрос.

— Доброволица застрелилась!

Когда мы подбежали к даче, в передней маленькой комнатке, где раньше стояли винтовки, толпа доброволиц, держа высоко лампу, обступила небольшое место, и все смотрели вниз.

— Товарищи, пропустите взводного! — раздался чей-то голос.

Передо мной расступились. На полу с остановившимся взглядом лежала мертвенно бледная Баженова. Кто-то держал винтовку с привязанной к курку веревочкой. Достаточно было одного взгляда, чтобы удостовериться, что она мертва. Крови не было, произошло внутреннее кровоизлияние. Я встала на колени и взяла ее за пульс. Умерла! Десятки мыслей и образов вихрем пронеслись в голове. Вспомнился ее помертвевший взгляд… Сожаленье, почему она вызвалась на дежурство… Может быть, поговорив с ней, я бы смогла облегчить ее душевную тяжесть и не случилось бы непоправимого. Я не заметила, как по щекам покатились две слезы. Но их заметили доброволицы.

— Это возмутительно, что такое!.. Безобразие!.. Позор, солдат, а плачет!.. — послышались негодующие возгласы.

Тело Баженовой отправили к родным в Парголово. Мне потом рассказали следующее. Баженова поступила в батальон против воли родителей. В день смерти, приехав домой, она сказала матери: «Мама, наш батальон расформирован». На что та раздраженно ответила: «Говорила тебе, незачем было поступать, а сейчас и сами без работы, голодные, а еще ты нам сядешь на шею». Слова матери были последней каплей, переполнившей и без того горькую чашу. Выпросив у матери сухарей, она их раздала доброволицам и вечером, когда мы отправились к ротному, привязала к курку веревочку, заложила патрон, спрятанный «на память» в Зимнем дворце, и, приставив дуло к сердцу, ногой спустила курок. Во взводе стоял такой гам, что никто не обратил внимания на выстрел. Доброволица же, всегда спавшая в коридоре и сидевшая в этот момент у себя, открыла дверь во взвод: «Товарищи, кто-то нечаянно выстрелил, а может быть, и застрелился!..» Схватив лампу со стены, все бросились в коридор. На полу, вздрагивая в предсмертных конвульсиях, лежала Баженова.