Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах

Среда, 26 мая 1915 года

Пал Келемен покупает в Глебовке четыре батона белого хлеба

Русские действительно отступают. Он понял это за последние дни, переезжая верхом из одного места в другое и видя все, что оставил после себя враг, начиная от мусора на дорогах и хлама, наваленного прямо на мертвых или умирающих солдат, до дорожных указателей с непонятными названиями на кириллице. (Год назад дорога вела в Лемберг, теперь во Львов; вскоре она снова будет вести в Лемберг [108].)

Келемен не имеет ничего против того, что они снова на марше и что русские войска отступают. Однако новость о прорыве под Горлице была встречена в войсках с меньшим энтузиазмом, чем ожидалось. “Все стали такими равнодушными, — записывает он в своем дневнике, — все измучены постоянным напряжением”.

Со вчерашнего дня они стоят в маленьком городишке Глебовке. Когда он со своими гусарами въехал в город, его ошеломили две вещи. Первое: дом с неразбитыми окнами, в которых виднелись белые кружевные занавески. Второе: юная полька — он постоянно высматривал молодых женщин, — пробиравшаяся в белых перчатках через толпу солдат и русских военнопленных. Он долго не мог забыть эти перчатки и эти кружевные занавески, — ослепительно-белое посреди грязи и слякоти.

А сегодня он узнал, что можно купить белого хлеба. Конечно, он отправился за ним, устав от солдатского черного хлеба, который вечно был то непропеченным, то сухим. Келемен покупает четыре больших батона белого хлеба. И записывает в дневнике:

Я режу один батон. Он еще теплый. Густой аромат щекочет ноздри. Медленно, с каким-то благоговением я откусываю кусок, пытаясь как можно лучше распробовать его на вкус. Думаю, это тот самый белый хлеб, который я обычно ел до войны.

Жую хлеб и стараюсь сосредоточиться. Но мое нёбо отказывается узнавать знакомый вкус, и тогда я просто ем этот хлеб, словно это какая-то новая для меня пища и вкус ее прежде был мне неизвестен.

Потом я все же понимаю, что хлеб на самом деле тот же, что я ел дома. Просто я сам изменился; старому доброму белому хлебу, обязательной части прежней жизни, война придала незнакомый привкус.

Понедельник, 31 мая 1915 года

София Бочарская видит, как под Волей-Шидловской применяют фосген

Их разбудили не выстрелы из винтовок. К этому звуку они уж давно привыкли. Нет, то был “низкий, продолжительный гром” ураганного огня [109]. Поднявшись с постели, они встревоженно и вопрошающе переглядывались. Подобные звуки всегда вызывали тревогу, предвещали беду. Они означали наступление, раненых, смерть. Одевшись, они собрались в большой комнате вместе с заспанными студентами-медиками. Настроение у всех подавленное. Кто-то пытается шутить, но безуспешно. Они молча наблюдают, как “серый жиденький рассвет проникает в комнату”.

Входит их командир и сообщает, что немцы продолжают обстрел городка Воля-Шидловская, где в феврале шли тяжелые бои: “Ждем начала наступления”. И тут происходит нечто неожиданное. София знает, как звучит ураганный огонь, знает, чем он оборачивается и что длится он нередко часами, а то и целыми днями. А здесь вдруг наступила тишина. Умолкло даже эхо взрывов. Что это? София вместе с другими выходит из дома, всматривается в дорогу, ведущую к линии фронта. Внезапная тишина пугает почти так же, как и грохот обстрела.

Вон там! По дороге бегут несколько солдат. Из ближайшего леса выбегают все новые. Солдаты в панике спасаются бегством. София думает, что они направляются к их полевому госпиталю, но солдаты проносятся мимо, даже не повернувшись в их сторону. Она отмечает, что они несутся прочь, не разбирая дороги. Видит, что лица солдат синеватого оттенка, у некоторых — почти желтые. Видит, как у кого-то на губах выступает пена. Кого-то рвет. Санитарная повозка, запряженная лошадьми, прогромыхала по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону. На козлах сидят два санитара “без шапок, разинув рты от ужаса”. Повозка тоже несется мимо, один из ездоков кричит, проезжая, будто “все мертвы”. И они исчезают из виду. Один из бегущих солдат все же приостанавливается, выдохнув в ответ: “Нас травят как крыс, немцы выпустили туман, который преследует нас”.

Персонал госпиталя тоже охвачен паникой. София вместе со всеми бежит к лесу, где один за другим исчезают солдаты. В госпитале остается только одна живая душа — мальчик, он отказывается бежать и намерен сражаться с винтовкой в руках. Обернувшись назад, они видят, как он стоит в дверях. Достав из кармана куртки баночку с вареньем, мальчик ест из нее руками.

После долгого ожидания в лесу, среди напуганных солдат, которых непрестанно рвет, София и остальные получают приказ отправляться в окопы. Вокруг по-прежнему тихо. Они едут на своих санитарных машинах через Волю-Шидловскую, “где из груд камней торчат одни трубы”, проезжают мимо полей, изрытых снарядами, мимо “выжженной и уродливой” ничейной земли. Не видно ни единой души. Вокруг — ни звука, тишина. Слышится только гул от моторов санитарных машин. Они все равно едут к земляным арабескам окопов: безумное предприятие, но ведь и у немцев по ту сторону фронта непривычно и странно тихо.

В воздухе стоит незнакомый запах.

София сползает в окоп. И видит там тела, груды тел; некоторые в коричневой форме русской армии, другие — в немецкой серой. Конечно, она и раньше видела убитых, но здесь что-то новое. Тела лежат в таких “искривленных, мучительных, неестественных положениях, что мы едва могли отличить одно от другого”. Отравляющий газ, унесший жизни русских солдат, стал и причиной гибели наступавших немцев. София и остальные начинают искать и действительно находят еще погибших в убежищах, в траншеях, куда солдаты бежали в панике, но все равно были застигнуты газовой атакой. За пулеметом, покрытым красной пылью, скрючился санитар. Кто-то дотрагивается до него, и он, мертвый, падает на землю.

Тех, кто подавал хоть какие-то признаки жизни, отвозят на поле. София и остальные снимают с них пропахшие газом шинели, но больше ничего не могут сделать. В прежней газовой атаке на Восточном фронте [110]немцы использовали так называемый “T-Stoff”, бромид ксилила , что-то вроде слезоточивого газа, сильнодействующего, но не смертельного. Но теперь все иначе: теперь это хлор [111]. Бочарская и другие в панике. Что делать? Они совершенно растерянны. Кто-то предлагает попробовать ввести пострадавшим соляной раствор. Но люди сразу же умирают от такой инъекции. Бочарской и остальным не остается ничего другого, кроме как беспомощно наблюдать, как солдаты с посиневшими лицами умирают “этой ужасной смертью”, до последней минуты сохраняя ясное сознание, тщетно пытаясь дышать, натужно, со свистом. На почерневших лицах особенно ярко вырисовываются белки глаз.