Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

И далее опять письмо…

Я плакала, ничего не могла с собой поделать. Иванов несомненно стал теперь относиться к нам по-человечески. Он хочет ещё поговорить с тобой. Отказываться от этого нельзя, т. к. он сам заметил, что в административном решении этого вопроса, которое всё равно будет, он играет основную роль.

Да, Иванов подтвердил, что «сигналами» бомбардировали не только его, но и КГБ. И много раз. У меня лопается голова. Я не знаю, что делать. Машина работает, лопасти её скрежещут, и скоро она перемелет меня.

Через час улетаю. Всё. Не оставляй меня.

9. VI.63 г.

12 июня 1963 г.

Кабанов!

Вчера развлекалась: ходила здороваться с городом. Заходила во все магазины… Видела несколько красивых галстуков. Подберу их для тебя. Купила тебе запонки тёмного янтаря.

Вчера, пока бродила, придумала очень грустную игру. Ходила и думала, что ты сидишь дома и ждёшь меня. Вернулась — никого. Придумала, что ты вышел. Теперь готовлю, убираю для тебя — ты вернёшься.

Читаю воспоминания о Маяковском. Чем дальше, тем страшней, когда дохожу до 14 апреля. Хочется взвыть: «Не надо!» Как будто что-то можно исправить, как будто люди изменились, как будто, живи он сейчас, что-нибудь изменилось бы. Всё было бы так же. Россия-матушка всегда отличалась удивительной способностью убивать великих. Как они его! Это ужасно. И очень стыдно. За них, за нас, за всех. Асеев кается…

Вчера испекла печенье. Очень вкусно. Узнай, принимают ли у вас в лагере посылки. Я бы тебе чего-нибудь вкусненького послала. Очень хочется.

13 июня 1963 г.

Я всё о тебе думаю. И всё думаю, думаю.

Так мне хочется, так мне нужно, чтобы ты был счастлив. Безоговорочно счастлив. Вот тогда и я смогу жить. И ты не должен мешать мне делать твоё счастье. Ты должен вырваться сейчас или никогда. Во всём мире нет сейчас человека, кроме меня, который может тебе в этом помочь. Ну, будь человеком! Ведь я люблю тебя. А это тоже ответственность. Но и эту ответственность за мою любовь к тебе я готова переложить на свои плечи. Хотя у людей так и не делается. Но у нас ведь всё не как у людей. Ты мне снишься. Всё время. А на фотографии твои я не смотрю. Очень больно на них смотреть. Только маме показала, а потом спрятала далеко-далеко.

А ты вспоминаешь меня? Неужели не соскучился ни капельки? Я ведь велела тебе скучать.

Не лишай меня возможности быть с тобой, быть твоей, быть для тебя и всю жизнь. Я должна ссориться с тобой по мелочам и испытывать потом счастье примирения. Не лишай меня возможности придумывать для тебя новые блюда, пришивать пуговицы к твоим рубашкам, следить за тем, чтобы на тебе хорошо сидели брюки и ожидать тебя домой с работы.

Ты глупый и слепой. Тебе кажется, что ты и сам, без меня, всё можешь. А меня ты вроде бы не любишь и обойдёшься без меня. А я плюю с того вон высокого каштана, что растёт у меня под окном, на твоё «не люблю». Меня же Бог для тебя из твоего ребра сотворил. И не тебе с Богом спорить!

Меня здесь устраивают во Дворец пионеров. Надо будет с недельку отработать, а потом получу необходимую характеристику о пройденной практике.

Ты должен побывать у меня дома. Я здесь лопала апельсины, а сегодня с утра сварила из корочек варенье. Объедение! Жаль, нет тебя. Тебе не жаль?

Как ты там, бедняжка, с детьми? Очень тяжко?

Дочитала Маяковского и о Маяковском. Мыслей много, чувств ещё больше. Но человек он был, видимо, нелёгкий. Странно: Маяковский в моём представлении слился вдруг с Писаревым. Я нашла много «точек соприкосновения». Теперь схватилась за Чуковского, а потом возьмусь за критиков девятнадцатого. Тянет меня на них.

Хочешь, я из тебя Белинского сделаю? Ну, тогда хотя бы Бонди! А впрочем, зачем это? ты будешь Кабановым. И это ещё лучше. И не надо думать, что я тебя переоцениваю. Во-первых, я знаю о тебе лучше тебя, а во-вторых, если и так, я тебя всё равно заставлю самого себя «переоценить». Ты и сам не знаешь, на что способна наша ассоциация!

И всегда я буду любить тебя. А потом и ты меня. А потом мы вместе — друг друга.

Защити меня от самого себя. Не оставляй меня.

17 июня 1963 г.

… Хочешь я тебе скажу, что ты сейчас чувствуешь, оставшись без меня? Тебе кажется, что ничего не было, что был просто кошмарный сон и больше ничего.

Какое ты имеешь право считать меня сном, да еще кошмарным?!

Это о том, что думаешь ты. Теперь — что думаю я. Вернее, что чувствую. А чувствую я, притом болезненно и ежеминутно, клин, который ты забил в моё сердце. Клин вбит глубоко и крепко. Не пошевелиться.

Ну как ты можешь, перебив мне хребет, продолжать жить по-прежнему? Как мне жить с перебитым хребтом?

Понимаешь, родной, как худо мне здесь без тебя?

Вчера приехал сюда на месяц оркестр Баршая, и, конечно, Федька Плятт сразу на всякий случай (не зная, что я здесь) позвонил. Вчера мне удалось отбрехаться, но не знаю, удастся ли впредь. Впрочем, всё-таки иногда мне надо выбираться из берлоги, иначе рехнусь в конце концов. Похожу на концерты, можно разок и в кабак. Выпить в моём положении не мешает, хотя, честно говоря, почему-то не хочется. А ты же там, верно, выпиваешь? Да ещё и за девочками приволакиваешь. Знаю я тебя, старого ловеласа.

Ты знаешь, мама заранее согласна тебя любить.

29 июня 1963 г.

(Очень корявое письмо)

К сожалению, не могу писать. Правая рука на дощечке: футбол, но перелома нет.

Короче: встретимся 1 сентября.

Ради бога, не подумай, что это мистификация.

Действительно, был футбол. Вожатые против старших пионеров. Я был у их штрафной площадки, спиной к воротам, когда на меня вышел мяч на метровой высоте, и я, вспомнив молодость, пробил через себя в падении на спину. В ворота немного не попал, но славили герольды мой удар. А правая кисть подогнулась, случился сильный вывих.

К сентябрю удалось найти для Ирки комнату в Басманном переулке. Мы вместе кое-как обустроили быт, я из дому принёс ей радиолу и пластинки. Правда, к первому декабря предстояло комнату освободить, но это, казалось, не скоро. Наступило, однако, скоро. И стало ясно, что искать нам надо общее жильё.

Везде союз наш был отторгнут. Пятого декабря тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, в День Сталинской Конституции, к вечеру мы полностью утратили право на жилище. Был сильный мороз.

Мы бродили, грелись в подъездах, в магазинах, в вестибюлях метро. Уже всё было прозвонено, и всюду отказано. Оставался Юрий Павлович Тимофеев. Он сам был бездомен, жил у Тимура Гайдара, пока тот работал на Кубе. С Юрием Палычем я ещё не был знаком, но знал, что эта последняя надежда — верна. Однако у него в этот вечер гостила дама. Нам предстояло дождаться её ухода.