Вега Орион - Любовные утехи богемы

Во всем этом поражает больше всего то, что до того момента художник, не снисходивший до присоединения к попойкам веселой компании, очень расчетливо относился к сексу. Причиной тому была слабость его здоровья. «Делакруа, который немного растолстел в деревне, по возвращении в Париж стал прозрачным», — писал Мериме Саттону Шарпу, их общему другу. Сам Делакруа прекрасно знал свои возможности: «Некоторые из вечеров, куда я, как обычно, отправлялся, чтобы немного развлечься, в целом заканчивались для меня чрезмерным утомлением. (…) Женщины ничего мне не дают. Я слишком бледен и слишком тощ». Случалось, что его одолевали крайне сильные желания, но они никогда не длились достаточно долго, так как разум брал верх. А он никогда и не стремился обманывать себя. По возвращении из скотобойни Монтфокон, куда он в мае 1823 года отправился, чтобы сделать несколько набросков трупов лошадей, вместе со своим другом Шампмартеном, приятели решили закончить день в борделе в компании с Сансоном, прекрасно зная, насколько тот был охоч до подобных заведений. Прибыв к нему, они обнаружили запертую дверь. И тогда, лишившись проводника, они сдались, так и не воплотив своего желания.

Точно так же, уже поселившись в новом квартале Нотр-Дам-де-Лоретт, где были дешевые ателье, он не смог помешать себе вновь ощутить сладострастное содрогание. Тем более что умеренность платы за жилье, в этом квартале привлекало туда большое количество женщин легкого поведения. «Этот квартал создан для того, чтобы кружить голову пылким юношам вроде меня. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я попал туда, — это восхитительная лоретка высокого полета, одетая в черный атлас и бархат, которая, выходя из кабриолета, обнажила для меня свою ногу практически до пупка, сохраняя беззаботность богини. Не буду упоминать о других встречах, которые произошли со мной и которые, возможно, уведут меня с пути добродетели».

Делакруа желал полностью направить свою энергию на служение искусству. Чувственность не покидала его ни на минуту, но выразилась она гораздо сильнее в его живописи, чем в событиях повседневной жизни. Желание всегда было в самом центре его творческой активности. Свой путь он начал с двусмысленной картины «Резня в Хиосе», колеблющейся между героизмом и сладострастием. Тела мертвых и раненых, распростертые на переливающейся ткани, совершенно не способны вызвать сострадание. Хотя, следуя примеру Жерико, он делал наброски трупов у препарационных столов амфитеатра Кламар, в изображениях обнаженных тел чувствуется вожделение их автора к своим моделям, которые часто недооценивали то, чем они были обязаны художнику, который им платил. Должны ли они были предоставлять свое тело только для созерцания, или же от них требовалось большего? По этому поводу не было никакой ясности в голове у творца, в которой работа и фантазмы сливаются воедино. Как говорит Франс Борель, между художником и его моделью стоит Эрот, вооруженный стрелами. Сеанс позирования представляет собой урок любви даже в том случае, когда художник испытывает мучения, пытаясь как можно ближе подойти к тому, что он ищет. «Не любовь (…), а нервная щекотка овладевает мной, когда я думаю, что все дело в женщине». Картина «Резня в Хиосе» представляла собой особый случай «прелестных мгновений» в обществе его моделей: юной Сидонии, которая была «хороша, обнажена и в постели! А особенно — поцелуи и восхитительная близость», или миниатюрной Эмилии Роберт, которая в обнаженном виде была привязана к хвосту лошади и которая имела очаровательную манеру разминать ноги после продолжительного сеанса позирования.

То, что он был любителем продажных девочек, не вызывает никаких сомнений. Этот человек был очень чувственным и страдал из-за своей внешности гнома. Те, кто видел его обнаженным, сохранили воспоминание о в полном смысле гигантском мужском достоинстве, контрастировавшем с почти атрофировавшимися ножками, откуда и пошло его прозвище «Членолапый». Певица Иветт Жильбер, пораженная после первой встречи с ним, так описала его: «Огромная темная голова, очень красочное лицо с черной бородой, жирная маслянистая кожа, нос, достойный любого лица, и рот! Рот, рассекающий лицо от одной щеки до другой, напоминающий широкую открытую рану. Потрясающие фиолетово-розовые губы, плоские и дряблые, обрисовывающие контур этой ужасной и неприличной прорези!»

С такой внешностью ему было достаточно трудно вызвать симпатию у кого-то, кроме как у проституток. Расположение, за которое по большей части они запрашивали значительные цены. В конце жизни, когда, валясь с ног от непомерной дозы алкоголя, он попытался снова испытать возбуждение своих безумных лет, старой служанке, которую мать приставила к нему, чтобы та его защищала, не оставалось ничего, кроме как присутствовать, будучи не в силах ничего изменить, при его ограблении Толстой Габриэллой, шлюхой, которая за одну ночь выманила у него фантастическую сумму — четыре тысячи франков.

Возвращаясь же к его так называемому загородному путешествию по борделям, кажется почти достоверным, что он поддерживал эти истории прежде всего из-за страсти к провокациям. Лотрек в домашних туфлях, обмакивающий гренок в свой утренний кофе и окруженный девицами, — все это принадлежало к области воображения. Внутренний распорядок этих заведений полностью запрещал такого рода жизнь. Более правдоподобно было бы думать, что он жил в доме свиданий, расположенном по соседству с борделем.

Можно ли в знаменитой картине с красным диваном и черным чулком по диагонали, хранящейся в музее Альби, видеть сцену, написанную с натуры, как позволяет предположить совершенство исполнения, которое придает полотну живой вид импровизации? Конечно, нет. Над этой картиной Лотрек работал долго, а выполнена она была на основании многочисленных эскизов. Невозможно представить себе Лотрека в салоне публичного дома перед мольбертом, как Моне на берегу Сены. Где была написана эта картина? Об этом ничего не известно, однако можно смело утверждать, что не в закрытом заведении. В декабре 1894 года Жюль Ренар и Тристан Бернар, которые наносили визит Лотреку, видели, что он был занят рисованием. «Вдали, на софе, я увидел двух обнаженных женщин; одна показывала свой живот, другая — своей зад (…) они ушли, я видел матовые ягодицы, обвислые части тела, рыжие волосы, желтый пушок».

С небольшой долей лукавства, которого у Лотрека было предостаточно, ему легко удавалось «эпатировать буржуа» при помощи изображения этого грязного мира. «Обрывками, занятый затачиванием своего карандаша, — рассказывает Иветт Жильбер, — он говорил мне о своей страсти жить в «закрытых заведениях», наблюдать там за проститутками, видеть, как там исчезает скромность, проникаться горестями бедных созданий, служительниц любви. Он был их другом, иногда советчиком, никогда — их судьей, всегда — их утешителем и собратом по несчастью. Когда он говорил об этих бедных женщинах, волнение его голоса выдавало такую теплую жалостливость его сердца… что я часто спрашивала себя, не считал ли Лот-рек это добровольное братское и христианское сострадание к этим женщинам, лишенным всякой стыдливой гордости, прекрасной «миссией». Такая глуповатая интерпретация, данная бывшей игривой певичкой, ставшей хозяйственной дамой, несомненно, позабавила бы Лотрека. Тем более, что оставленные им портреты этих «бедных женщин» напрочь лишены какого бы то ни было сострадания. Некоторые из них способны даже ужаснуть. При виде этих ядовитых недобрых лиц нередко испытываешь ощущение, что они мстят за себя.