Владимир Санников - Записки простодушного

Вот как это было. По темным улицам я возвращаюсь из школы (6-й или 7-й класс). Мороз. Луна освещает деревянные домики, снег. И вдруг я какими-то новыми глазами взглянул на эту сто, тысячу раз виденную картину. Поразили меня какая-то враждебность этого снега и страшный холод в нем и вокруг него. Дома я наскоро поел тюрьки. Настроение не проходило, требовало выхода. Я сел у окна, снова посмотрел на поразивший меня снег… Взял ручку и, окуная перо в непроливашку, написал первые мои стихи. И это было настоящее вдохновение — в горящей голове не то слова, не то музыка, руки в холодном поту… Они мне и сейчас нравятся, эти стихи, несмотря на их неуклюжесть и даже неграмотность (чего стоит это Бога молит!):

Были, конечно, стихи и после этих. Некоторые из них даже помещали в школьной стенгазете, но уж писал я их не с Музой, а один или с моим другом Витей Богатыревым. Чего стоит, например, наш «Гимн рыбаков» или экспромт, обыгрывающий имя великого французского писателя:

(Мы, да, кажется, и многие учителя наши, не знали, что во французском языке ударение всегда падает на последний слог слова — Оноре.)

Не обошлось, конечно, и без любовной лирики. Какие у Риты были косы! А вот носик нравился мне меньше. Поэтому мое стихотворное признание в любви содержало элемент неопределенности:

Я был очень доволен этими строчками и огорчился, обнаружив, что их уже написал однажды один русский поэт (какой-то А. К. Толстой), опередив меня на добрую сотню лет.

Заметное место в моем творчестве занимали патриотические мотивы. С возмущением бичевал я людей, бросающих родной Воткинск (иногда его пренебрежительно называли Клопинском ):

Увы, увы! Через пару лет и я, и почти все мои товарищи на всю жизнь покинули Воткинск.

Способность к рифмоплетству помогала на уроках литературы. Вот (в восьмом уже классе) дает Александра Ивановна сочинение на дом — «Мужество и геройство». Писать — скучно, а вот рифмовать — веселее. И пошло:

и т. д.

Результат — пятерка (поскольку нет грубых грамматических ошибок) плюс публикация в школьной стенгазете.

Вам сочинение на тему «Дружба и товарищество»? Да ради Бога! Как у Пушкина: «Пальцы просятся к перу, перо к бумаге, минута — и стихи свободно потекут». Ну, сначала, сами понимаете, приведем примеры великой дружбы: Маркса с Энгельсом, Ленина со Сталиным (мы даже и не подозревали, что в конце жизни Ленин Сталина терпеть не мог!). Потом перехожу к современности и гневно клеймлю падение нравов в нашей отдельно взятой школе, где друзья превратно понимают дружбу:

Результат тот же — пятерка плюс публикация в школьной стенгазете.

Вскоре, однако, у меня появились последователи (и конкуренты) — поэты «местного масштаба», пописывающие в жанре школьного сочинения. Александра Ивановна почуяла неладное и потребовала, чтобы мы перешли на презренную прозу.

Дедушка, старовер Аким Никитьевич, тоже пытался поселиться в Воткинске вместе со всей родней, сбежавшей из деревни. И — не смог тут жить. Уехал было в Сибирь, но скоро вернулся в родную деревню Пески, да тут и осел вместе со своей старухой. Землю, как я уже говорил, у них отняли, оставили только огороды, но как-то сводили они концы с концами, даже и нам помогали. Каждое лето мы, ребятишки, на месяц, а то и больше уезжали в деревню.

Впрочем, это лишь с натяжкой можно обозначить словом уезжали. Рано-рано утром (часов в 5) мама будила меня или меня и брата Шурку (мы обычно ездили в деревню с ним) и провожала нас на Галёвский вокзал, на местную кукушку, идущую до станции Галёво на Каме. 20 километров на поезде были для нас целым путешествием, мы не отрываясь смотрели на проплывающие мимо окон деревни, поля, стада. И вот конечный пункт — большое село Галёво, сейчас затопленное великими преобразователями природы. Сходишь с поезда, и прямо перед тобой — Кама.

И вот тут два варианта.

Один маршрут интересный и притом легкий: на пароходе до пристани Елово и дальше 22 километра пешком до деревни дедушки — Пески. Но это дорого, да и парохода попробуй дождись. Но как же заманчив был этот путь! Плывешь на беленьком камском пароходике (обычно потихоньку забравшись на палубу первого или второго класса) и смотришь на реку, на дикие берега. Какая же она была красивая, Кама, до того как ее превратили в «великие моря»! Они, эти моря, затопили множество деревень, угодий и превратили прибрежную зону в болота, из которых, как громадные пики, торчат невырубленные (!) гниющие деревья!

Впрочем, и на этом легком пути ждало немало приключений и неожиданностей. Вот возвращаюсь я от деда пароходом из Елова. «Уж вечер, облаков померкнули края…» Брожу по пароходу, а потом сажусь на бухту каната. Заснул. Проснувшись, слышу шум, гвалт, бросаюсь к трапу: моя пристань! Галёво! Но — сходни уж подняты, и пароход отчаливает. Сошел на следующей пристани (Сайгатка), переночевал на твердой скамейке, утром взял билет назад, на мое прозеванное Галёво. Вон и пароход идет. Да только не остановился он в этой дыре, как и несколько других пароходов! И сидел я там трое суток. Гостинцы мамы-стары (бабушки) скоро кончились, и я питался в основном ягодами. Прибыл домой с трехдневным опозданием, но мама особенно и не волновалась. А сейчас мы волнуемся, когда дети задерживаются на час-два!

Вспоминается и другой забавный случай, связанный с этим (камско-пароходным) вариантом пути в деревню. Приплываю на пароходе в Елово. До деревни деда — 22 километра топать. А тут редкая удача — в Пески едет Яков, сосед деда: «Да садись, не довезу ли чо?!» Подхожу к телеге — зловоние страшное. Оказывается, Яков приезжал в Елово в ветеринарный пункт лечить у кобылы чесотку, и ее обмазали каким-то зловонным снадобьем. Но — мы были люди непритязательные, и во время пути мне досаждало, пожалуй, не столько зловоние, от кобылы исходящее, сколько пение Якова. Благочестивый, но гнусноголосый старовер, он всю дорогу тянул псалмы: «Ой, горё, горё мне, горё мне великоё…»