Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы

— Все это ерунда. У нас нет документов, подтверждающих то, о чем вы говорите.

— Как так? — воскликнул я. — Все документы забрали во время обыска.

— У меня их нет, мне их не передавали, значит их нет.

Дело дошло до подписания анкеты. Я категорически отказался ее подписать.

— Ах, так! Хорошего обращения с тобой не понимаешь? Встать! Марш в угол! Будешь стоять до тех пор, пока не подпишешь, отвернись лицом к стенке! Ты еще расскажешь, как работал начальником иностранного отдела, передавая сведения иностранным разведкам.

Я был настолько ошеломлен брошенным мне обвинением, что на какое-то время потерял всякое соображение. Придя в себя, я заявил:

— Вы лучше о моей работе запросите полковника Болдырева, начальника СПО, он хорошо знает, кто я такой.

— На черта он мне нужен! — крикнул следователь. — Я и без него обойдусь. Подписывай!

— Не подпишу.

— Ну и стой!

Я стоял, наверное, часа два и невольно вспомнился незаконченный рассказ Плоткина, неужели он прав? Не может этого быть! Очевидно, этот произвол исходит от местных органов. Я стоял еще какое-то время лицом к стенке в углу и вдруг мне стало почему-то смешно: меня, взрослого человека, поставили в угол, как напроказившего ребенка.

Устали ноги, я повернулся к сидящему за столом следователю и заявил:

— Стоять больше не буду. Это недопустимые методы следствия, противоречащие нашим законам конституции, это насилие!

Он вскочил и начал орать:

— Ах ты, контрреволюционная сволочь, еще рассуждаешь, что законно и что незаконно. Для вас, контриков, нет законов! Я тебе покажу закон! Такой закон, который тебе надолго запомнится.

В это время открылась дверь в кабинет и на пороге появился начальник райотдела.

— Что за шум, в чем дело?

Я заявил ему, что следствие ведется недопустимыми методами и требую свидания с прокурором. В ответ услышал, сказанное совершенно спокойным голосом, в котором сквозила ирония:

— Ему прокурор нужен! Посади его в карцер, пускай там встретится с прокурором, протрезвится немного, умнее станет.

Да, Плоткин был прав. Все шло по разработанному сценарию. Дежурный милиционер впихнул меня в какую-то темную коморку без освещения, т. к. в ней не было окна. Здесь можно было или только стоять или сидеть на полу.

Когда я немного освоился с темнотой, сел на пол, т. к. ноги все же устали, хотя стойка и не была длительной, начал осмысливать в этой темноте вопросы задававшиеся следователем и интерпретацией им моих ответов. Больше всего задело его лаконичная категоричная запись «сын полковника». Перед глазами отчетливо возник образ отца: веселого, остроумного, смелого, мужественного, порядочного, принципиального, правда, вспыльчивого человека.

Ребенком, оставшись без родителей, погибших в последнем польском восстании, был взят на воспитание его сестрой, моей теткой Марией Константиновной, сосланной вместе со своим женихом в Сибирь.

Там отец окончил гимназию и медицинский факультет Томского университета, став лекарем, практиковал в разных уездах Сибири, ведя одновременно научную работу по исследованию целебных источников, на эту тему им была опубликована не одна работа, часть из которых можно найти в библиотеке имени В. И. Ленина. В холерный год он составил антихолерную микстуру и опробовал ее на себе. Она была названа его именем. С моей матерью он встретился в Петербурге, когда там находился на повышении квалификации в одной из клиник. Они поженились помимо воли ее отчима Мартынова Николая Гавриловича, одного из основателей антикварного дела у нас в России. Он до конца своей жизни оставался врагом отца, не разрешил даже бывать в своем доме, и, когда отец приезжал в Петербург, то с матерью встречался только в часы, когда дед был на работе.

Нормальной семейной жизни у них не получилось. Мать не захотела бросить консерваторию и уехать с ним в Сибирь, а он не хотел оставаться в Питере, считая его гнилым местом по климату и городом чиновничьих интриг, где было мало места творческому простору.

Во время русско-японской войны отец находился в действующей армии. Проявил мужество и храбрость, за что, помимо воинской награды, был награжден золотыми часами с выгравированной на внутренней крышке надписью:

Игнатию Константиновичу Конаржевскому, врачу 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, в воздаяние за выдающийся подвиг человеколюбия, самопожертвования, находчивости и распорядительности при выводе раненых из-под станции Щахе в ночь с 29 на 30 сентября 1904 года.

От Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны 27 апреля 1906 года за № 4246 Царское Село.

Тогда же он был ранен. Мать с годовалой дочерью добралась до Читы, где он находился в госпитале, для того, чтобы в эти тяжелые для него дни быть вместе с ним.

По выздоровлении он уехал на Кавказ в Карский укрепленный район, а мать вернулась в Петербург продолжать свою учебу.

Когда мне было немного больше года, с сестрой приключилась беда, принесшая отцу большую популярность. Находясь на даче с матерью в Гатчине и бегая по саду, она упала и слегка поранила ногу. Мать помазала ранку йодом, но через несколько дней ранка стала гноиться. Девочку повезли в Петербург к врачу, постоянно лечившему нас. Доктор Медовой предложил положить ее в больницу. За несколько месяцев ей было сделано девять операций. Собрался консилиум из видных врачей того времени, единогласно принявших решение — ампутировать ногу по колено.

Получив от матери телеграмму о положении дочери, отец немедленно приехал в Питер. Ознакомившись с историей болезни, исследовав рану, предложил провести какую-то особую операцию. Вновь собранный консилиум отверг его предложение, как губительное для девочки. Тогда он попросил дать ему возможность самому выполнить эту операцию. В этом было отказано. Заведующий клиникой заявил, что не может допустить у себя в клинике детоубийства. Отец был поддержан молодым военным врачом и они решили забрать девочку в частную клинику, где он сам и сделал предложенную им самим операцию. Сестра осталась с ногой и даже не прихрамывала. Всю свою жизнь выступала на сцене и даже танцевала. Эта история получила широкий резонанс в Петербурге и отцу предложили остаться в городе и даже попросили войти в состав консилиума по болезни наследника сына Николая II.

Я впервые увидел отца когда мне было шесть лет. Бегали с братом Константином во дворе, играли в снежки и вдруг слышим:

— Котя! Толя! Папа приехал!

«Что за папа? — подумалось нам. Наверное, страшный, сердитый». Вошли в гостиную и видим: на диване сидит симпатичный с бородой и длинными усами, в военной форме, дядька. На плечах красивые с кисточкой эполеты, а на мундире много орденов и медалей, на шее — один. Мы подошли к нему в нерешительности, он обняв сразу нас двоих, прижал крепко к себе, расцеловал.