Рихард Зонненфельдт - Очевидец Нюрнберга

После заходов в Кейптаун, Тринидад и Гавану Нью-Йорк уже был не за горами, и я подумал, что приближаюсь к цели, которую поставил перед собой, когда добровольно согласился на депортацию из Англии. Казалось невероятным, что с того утра, когда я, интернированный, покинул Банс-Корт, прошло меньше года.

Почему мне так повезло, в то время как другие на «Андорра стар» утонули всего за пару дней до отплытия «Дюнеры»? Почему я оказался одним из шести человек среди трех тысяч, которых отпустили на свободу в Австралии? И почему в Бомбее я единственный получил американскую визу и раздобыл билет? Мой брат Хельмут и тысячи человек застряли в Англии и других странах. Не странно ли, что я, уехав из Англии при таких обстоятельствах, не предвещавших ничего хорошего, теперь еду в США? Мне казалось, что по сравнению с прошлым будущее может быть только бледным.

Тогда мне казалось, что я потеряю свободу, если снова вернусь в нормальную семейную жизнь. Этого мне не хотелось. Перед восходом в последнее утро на лайнере я точно понял одно: я больше не буду школьником на попечении родителей. Я не собираюсь отказываться от независимости. Когда я попаду в Америку, я буду жить самостоятельно!

На рассвете 26 апреля 1941 года я поднялся на шлюпочную палубу. Солнце, еще за горизонтом позади нас, уже окрасило вершины нью-йоркской панорамы розовым светом – незабываемое зрелище. Небоскребы росли все выше, и скоро я увидел землю с двух сторон. Мы прошли мимо Санди-Хук, увидели статую Свободы и пристали в Хобокене напротив Манхэттена. Там на борт поднялся иммиграционный инспектор и, едва взглянув на мои документы, впустил меня в Соединенные Штаты.

Я искал Салли Симмс, чтобы поцеловать ее на прощание. С палубы я увидел моих родителей и дядю Ганса, которому тоже удалось выбраться из Германии. Наверное, они заметили меня раньше, чем я заметил их. Они казались такими маленькими в кучке людей у подножия трапа.

Я помахал родным, и тут меня нашли и окружили репортеры и фотографы, которым нужны были истории о войне, бедствиях и приключениях. В тот момент им не о чем было писать – не было никаких знаменательных событий. Британские ВВС выиграли Битву за Британию и бомбардировали Германию по ночам. В СССР немцы еще не вторглись. Соединенные Штаты мобилизовали свои вооруженные силы, одновременно ведя тупиковые переговоры с Японией.

А тут я, семнадцатилетний мальчишка, сам по себе, изгнанный из Германии, сначала привеченный в Англии, потом посаженный на тюремный корабль, который подвергся торпедной атаке, но не затонул. Странник и беженец, после лагеря в Австралии работавший в Индии и после нового путешествия по кишащим подлодками океанам оказавшийся на свободе в Америке. Такую историю читатели таблоидов не пропустят. Вопросам и вспышкам фотокамер не было конца.

Тем временем мои родители все ждали, когда смогут сказать мне «здравствуй». Наконец я добрался до них и сказал: «Привет, как вы тут?» – по-английски. Таким образом я им показал, что я уже не тот мальчик, с которым они попрощались меньше трех лет назад.

Я тут же заметил, что мать была слишком робка, разговаривая с носильщиками и таксистами. Еще больше меня раздражило, когда она сразу же стала требовать, чтобы я вел себя так же, как она. Не тогда же, но попозже я начал понимать, что жертвы нацистских преследований теряли уважение к самим себе. Многие из них, как и мои родители, выпрямили спину, только когда повторно сдали экзамен на занятие своей профессией, а на это часто требовалось время. Притом они плохо говорили по-английски, и из-за этой помехи их статус и самооценка падали еще ниже.

К тому времени я успел посмеяться над нацистами, которые так же, как и я, боялись погибнуть в плавучем гробу; я совладал с британскими тюремщиками; я управлял небольшой фабрикой в Бомбее, где меня уважали как белого человека, хотя, возможно, и не любили. Я ехал пассажиром первого класса рядом с американцами, с которыми без труда находил общий язык. И мне было семнадцать лет! Я считал, что не нуждаюсь в том, чтобы меня учили правилам поведения. Я спросил таксиста, у которого был сильный акцент, сколько он прожил в Америке. «Пять лет, и скоро мне дадут гражданство», – сказал он. Мы проехали по тоннелю Холланда к нашему конечному пункту в Вашингтон-Хайтс, где я сказал ему: «Спасибо, шеф».

Дядя Ганс, тетя Лотти и кузен Вальтер жили в маленькой квартирке в доме без лифта, в натуральном гетто для немецких евреев среди родственников и друзей из Берлина. Все они говорили друг с другом по-немецки. По-английски они говорили с сильным акцентом и порядок слов впрямую копировали из немецкого. Мои родители владели английским чуть получше. Хотя они и жили бедно, в то время как мама работала в санатории, они хотя бы общались с людьми, которые не говорили по-немецки. Дядя Ганс, белая ворона в нашей семье, который был миллионером и Grosser Macher (большой шишкой), питал блаженную уверенность, что стоит ему приплыть в Нью-Йорк, как к нему выстроится очередь из желающих заключить с ним сделку. Но очередь не выстроилась. Дяде Гансу пришлось продавать газеты в киоске на станции метро, чистить ботинки на улице и мыть пол в доме, пока тетя Лотти работала посменно на шоколадной и бельевой фабриках в «даунтауне». Она была очень робкая, вплоть до того, что отказалась от повышения до мастера цеха, так как ужасно боялась общаться с работниками – гражданами США.

Друг моего отца Ганс Гессе готовился к сдаче государственного экзамена по медицине, в то время как его жена Лоша работала и обеспечивала семью. Они жили в тесной квартирке, но Лоша была очень энергичная и не такая забитая, как остальные. Будучи еврейкой из Восточной Европы, которая вышла замуж за немецкого еврея, она не была отягощена таким эмоциональным багажом, как ее родственники со стороны мужа. Среди всех них она одна осталась самой собой. Дети, только-только вошедшие в подростковый возраст и младше, ходили в нью-йоркские школы, где учили английский, а дома говорили по-немецки. Хотя я был рад всех их видеть, я также понимал, что не хочу жить с ними. Мои родственники видели в будущем только упадок по сравнению с прошлым. Я дорожил своими школьными годами в Англии и в семнадцатилетнем возрасте наконец-то получил свободу. Для меня прошлое было всего лишь прелюдией к будущему.

Мы с родителями на несколько дней задержались в Нью-Йорке. На улице меня останавливали незнакомые люди, которые прочитали обо мне в газетах. Родственники и их друзья дивились на это. Когда они прибыли в Штаты, их никто не заметил. Но скоро я уже устал от всеобщего внимания.

Моим главным впечатлением от первого пребывания в Нью-Йорке был ресторан Шраффта. Для меня его мраморная лестница, латунные перила, зеркала и канделябры были верхом элегантности, куда более шикарными, чем рестораны-автоматы, чьим убранством я восхищался в Берлине. Все на Манхэттене казалось таким современным, таким внушительным – лифты, эскалаторы, полированные мраморные полы в Рокфеллеровском центре, даже кинотеатры, где можно было посмотреть один и тот же фильм три раза за семнадцать центов и купить конфету за пять. Это была такая же сказка, как Берлин, когда меня привезли туда в три года! Я обожал ванильный молочный коктейль. И я привык, что все меня спрашивают: «Как вам нравится в Америке?» В общем, она казалась мне волшебной страной.