Всеволод Глуховцев - Александр Первый: император, христианин, человек

Хорош или плох был этот план? – вопрос из разряда тех, что в формальной логике называются нетривиально некорректными: то есть, какие-то более или менее здравые предпосылки у них есть, но ответить всё равно не представляется возможным. Советские исследователи не оставляли от бедолаги Фуля и от его стратагем камня на камне, ссылаясь на утверждения некоторых генералов из ставки Александра: «Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший или изменник» [63, 93 ]. Возможно, они и были правы, а Фуль на самом деле круглый дурак; однако все подобные дебаты аннулированы историей. Она распорядилась самовластно, и благодаря ей Фуль остался строителем воздушных замков, нелепым мрачным курьёзом – он и в самом деле был субъект угрюмый, малосимпатичный, во время войны Александр к его стратегическому гению охладел… на чём, собственно, и наш интерес к нему исчерпан.

В целом, военная реальность оказалась гораздо серьёзнее, чем это думалось государю, заводившему Бонапарта в бездну – причём диалектически: в «неправильной» войне открылись Александру как позитивные, так и негативные флюиды, которых он не ожидал…

Политика – грязное дело; избитая фраза, многие люди частенько повторяют её как клише, не очень-то вдумываясь. Почему грязное? Что, все политики без исключения – морально нечистоплотные люди?.. Да вроде бы нет. Ну а почему всё-таки?..

Потому, что политик живёт и действует в атмосфере колоссальной нравственной ответственности. Каждый его шаг, жест, слово, движение – судьбы людей. А эти жесты и слова – итог сложения множества сил, разнонаправленных, меняющихся, непредсказуемых, тех, которые уловить и учесть не удалось… Отсюда неизбежные ошибки, промахи, вынужденные решения, которые совсем не хочется принимать, а принимать приходится. И то, что запросто прощается обывателю – на облик министра, президента, короля, императора ложится тенью, пятном, чернотой. У кого-то это, спору нет, не вызывает никаких моральных преживаний; но что на душе у людей совестливых, коих в политике совсем не мало? У них ведь пятен и теней тоже хватает – наверное, не столько, сколько у бесстыжих, но и они слышат про себя всякое, с неизбежным рефреном «политика – дело грязное»…

Если у «дотильзитского» Александра что-то да получалось в делах внутренних и хуже некуда вышло с международными, то Александр 1810-12 годов сделался в этом смысле зеркальным отображением себя раннего. Он гроссмейстерски разыграл свою партию во внешней политике – и провалил реформы, с такими надеждами и амбициями развиваемые в 1808-10-м… Глагол «провалил» употреблён здесь в единственном числе потому только, что глава государства есть глава государства, и любой провал – его провал. Реально же Александр работал с исключительно сложным набором обстоятельств – правда, во многом сам себя в эту обитель проблем и загнал; однако же и сам из неё сумел выпутаться, не опустил руки, не сломался. Победил! Но… куда же без этих «но»! Но выйти из крутого полит-пике без потерь, конечно, не дано.

Если вочередной раз сделать аналогию с шахматами, то придётся сказать, что ради победы в партии Александр пожертвовал ферзя. В шахматах, наверное, так не бывает – пожертвовать ферзя и после победить – но жизнь сложнее и щедрее, что ли: даже с такой потерей император сумел выбраться из очень сложной ситуации. И сумел пережить эту потерю, хотя, скажем истину, времени на душевный самоанализ у него просто не было.

По мере того, как Наполеон подминал под себя Европу, в покорённых или намертво обузданных им государствах образовывался слой людей из элиты, которым в новой, Бонапартовой реальности места не находилось – тот же Фуль, к слову. Куда податься?.. Вне французского протектората оставались только Швеция, Англия, Россия, в очень слабой степени Дания, да ещё дралась вроде бы завоёванная, но непокорная Испания – и о нормальных жизни и карьере для человека, наделённого здоровым честолюбием, в тогдашней Европе говорить было весьма сложно (обе Америки, и Северная, и тем более Южная в те годы были всё же для большинства жителей Старого Света экзотикой…). Швеция, Англия, а уж Дания и подавно – страны небольшие, там давным-давно всё занято, не протолкнёшься. А вот Россия – другое дело. Там размах, простор, возможности!.. И многие европейцы, не видя перспектив под Наполеоном, подались на службу к русскому императору. Это немало сердило Бонапарта, ибо у Александра таким образом оказывались люди, которых он считал своими врагами: например, бывший прусский министр Генрих Штейн (его Наполеон особенно терпеть не мог). Были в свите царя и «новые французы» – не роялисты, а те, кто успел разругаться уже с имперским режимом; среди таковых оказался соотечественник, а потому и крайне непримиримый враг Наполеона, корсиканец Поццо-ди-Борго… Много, словом, всякого рода личностей.

Среди таковых явился и шведский барон Густав Армфельт, уроженец Финляндии, человек лихой судьбы, с юных лет воевавший, интриговавший, флиртовавший… При всём своём лихом авантюризме головы, однако, он не терял, и «чашу жизни» зря не расплескал, как многие другие. Хотя потрепало его то бурное время изрядно: было дело, пришлось ему спасаться, убегая из Швеции от гнева известного нам герцога Зюдерманландского, регента при малолетнем короле. Неприкаянные пути-дороги завели барона в Россию, где он прожил несколько лет – ещё при императоре Павле, так что наша страна для Армфельта давно не была чужой. Вероятно, мысль самому возглавить родную Финляндию зрела у него постепенно… зрела, зрела и созрела – когда страна Тысячи озёр стала вотчиной российского императора, он решил, что самое время начать действовать в Петербурге, за что и взялся.

Финскими делами занимался тогда Сперанский – и уж, разумеется, безвозмездно делиться властью не собирался. Но Армфельт был не из тех, кто отступает перед трудностями. Он сумел войти в доверие к государю, стал вхож в ближний круг, а уж с этой позиции, понятно, «вести боевые действия» ему стало куда удобнее, учитывая едва ли не поголовную неприязнь большого света к госсекретарю.

Придворные – особенно в деле интриг – простофилями никогда не были. Они ловко сообразили, в какую игру им сыграть, вернее, какую сторону выбрать в уже ведущейся игре. Франкофильские настроения Сперанского очевидны, император же затеял хитроумную комбинационную борьбу с Наполеоном; следовательно – не представить ли «поповича» как французского «агента влияния»?.. Такие попытки наверняка делались, но сомнительно, чтобы они имели какой-либо успех: Александр был всё же слишком умён для того, чтобы в это поверить. Но это не остудило энтузиастов, и тем более не значило, что в позиции Сперанского не было никаких слабых мест, ни субъективных, ни объективных. Были. И вот их-то умные интриганы – Армфельт и другие, которые, бывало, действовали сообща, бывало, что порознь – нащупали и использовали успешно.