Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

1954–55 — 2367 километров

1955–56 — 3326

1956–57 — 3868

1957–58 — 2865

1958–59 — 2168

1959–60 — 1633

1960–61 — 1832

1961–62 — 1954

1962–63 — 2664

1963–64 — 2794

1964–65 — 3258

1965–66 — 3087

Всего — 31 816 километров.

Как мне сообщили, четыре директора решили, что меня вывезут за ворота перед Ширахом. Значит, у меня будет преимущество в несколько секунд. Я мечтал об этом все эти годы!

Сегодня, за семь дней до освобождения, я написал последние официальные письма жене. «Все эти годы мы не теряли надежды, и это даже к лучшему. Если бы я знал, что мне придется продержаться до самой последней минуты — где бы я черпал силы? И, как часто бывает, теперь, когда все близится к завершению, время, разлука со всеми вами съеживается и превращается в ничто… В конце этого письма и этого долгого времени хочу еще раз сказать тебе спасибо».

Три дня до освобождения. Началась подготовка. Я еще раз прополол сад, потому что хочу оставить все в порядке. Мы получили новую одежду, но пока нам не разрешают ее надевать. Хильда привезла чемодан для моих вещей. Сегодня был последний банный день. Гесс взирает на все эти приготовления без каких-либо видимых эмоций; его моральный дух вызывает восхищение. Ни одного злобного замечания.

Сегодня, в предпоследний день, Гесс и Ширах до самого вечера вместе гуляли в саду. Гесс явно передавал сообщения для своей семьи. Работая на цветочной клумбе, я мог с легкостью понять суть его посланий по долетавшим до меня обрывкам разговора. Ширах пытался убедить Гесса, что его единственный шанс на освобождение — это объявить, что он не отвечает за свои поступки; следовательно, он должен постоянно притворяться сумасшедшим.

Как только Ширах вернулся в тюремный корпус, я подошел к Гессу и спросил, нет ли у него для меня каких-либо поручений. Но он отказался от моей помощи; одного человека достаточно, сказал он. Когда я выразил сомнения, что Ширах передаст сообщения его семье [24] Позже я узнал от Вольфа Рудигера Гесса, что в последующие годы Ширах ни разу не навестил фрау Гесс и ни разу не связался с сыном Гесса. , Гесс взорвался. Он в ярости накинулся на меня:

— Как вы можете подозревать нашего товарища Шираха в подобных вещах! Это просто возмутительно говорить такое. Нет, благодарю! Нет, спасибо за ваше предложение!

И он ушел.

Вечером я постучал в дверь его камеры и попросил разрешения поговорить с ним. Я сказал, что, на мой взгляд, неправильно пытаться купить себе свободу, симулируя безумие. Если он выберет такой образ действия, говорил я, он разрушит свой образ, а между тем сейчас, благодаря его стойкости, даже враги относятся к нему с уважением. Он только все уничтожит, если станет разыгрывать сумасшедшего. Все десятилетия, оставшиеся у него за спиной, утратят свой высокий смысл, все его принципы и взгляды будут казаться лишь навязчивыми идеями безумца. Вот что я хотел сказать ему со всей откровенностью, пока у меня еще есть такая возможность, подчеркнул я. Некоторое время Гесс молча смотрел на меня широко открытыми глазами; потом решительно произнес:

— Вы совершенно правы. Мне тоже не очень нравилась эта идея!

Настал последний день. После подведения итогов я две недели назад прошагал еще 114 километров. В данный момент я собираюсь в сад и пройду еще десять километров, так что мой пеший поход закончится на 31 936-м километре. А вечером — последнее нарушение тюремных правил. В двадцать три часа моему старому другу будет отправлена телеграмма, которую он получит около полуночи: «Буду ждать тебя в тридцати пяти километрах к югу от Гвадалахары, в Мексике. Гольцвег» [25] «Holzwege» — название книги Мартина Хайдеггера, которую читал Шпеер, а потом использовал в качестве псевдонима в своей тайной переписке. Это слово имеет два значения — «лесные тропы» и «неправильные пути». .

И последнее: некоторое время назад я вышел в сад и увидел Гесса на заднем дворе. Он стоял спиной ко мне. Я подошел к нему и встал рядом, просто в знак сочувствия. Во дворе выгружали огромные кучи угля для тюрьмы. Несколько минут мы в молчании стояли рядом. Потом Гесс произнес:

— Столько угля. И с завтрашнего дня для одного меня.

Последний день в тюрьме, 30 сентября 1966 года, ничем не отличался от всех предыдущих. Режим соблюдался с точностью до мелочей. Только раз возникли признаки какого-то волнения и все начали перешептываться — когда охранник принес известие, что Вилли Брандт послал моей дочери букет гвоздик.

Днем Гесс попросил, чтобы его заперли в камере. Церемонии прощания явно отняли у него много душевных сил. Он передал через охранников, что хочет остаться один. После ужина он примет сильное снотворное.

После нескольких кругов по дорожке в саду — я прошагал шесть километров — меня снова заперли в камере; потом обед, чтение газет, камеру открыли, еще несколько кругов — четыре километра — снова заперли. Неопределенность ожидавшего меня будущего стерла в моей душе все чувства. Внезапно я успокоился. Я написал заявление в адрес директоров с просьбой оставить мои пластинки Гессу. Буквально через несколько минут мне передали, что разрешение получено.

К ужину Гесс тоже не вышел из камеры. Я заглянул к нему, но он жестом велел мне уйти. Я взял его за руку; она была безжизненной, как и его лицо.

— Только покороче, — буркнул он.

— Прощайте, герр Гесс, — сказал я. — Знаете…

— Нет! — перебил он меня. — Нет! Нет! Это… Ай, ладно!

Вскоре после этого Гесс попросил начальника охраны выключить свет в его камере.

Я лег на свою койку. Напоследок я взял в библиотеке «Ремесло и маленький город» Генриха Тессенова. Я хотел еще раз перечитать предложения, которыми мой учитель завершил книгу в 1920-м, вскоре после Первой мировой войны. Я никогда до конца не понимал, что он имеет в виду: «Возможно, повсюду нас окружают воистину «величайшие» герои, они непостижимы, они многое способны вынести и даже на самые страшные ужасы смотрят с улыбкой, как на несущественные мелочи. Возможно, для того чтобы ремесло и маленький город снова процветали, на них должны обрушиться адское пламя. Возможно, следующая великая эпоха ремесла и маленького города наступит благодаря людям, прошедшим через ад». Я, его любимый ученик, отправился из его мастерской прямиком к Гитлеру, который обрушил на мир адское пламя.

Смирившись, я решил отдохнуть в последние часы перед полуночью. В полудреме я услышал, как кто-то сказал за дверью камеры:

— И он может спать! Наверное, принял таблетку.

Но я решил ничего не принимать, чтобы иметь ясную голову при встрече с прессой. Но еще и для того, чтобы всей душой прочувствовать тот момент, когда я буду выезжать за ворота.

Часы на башне пробили много раз; в коридоре поднялась суматоха. Мне принесли старую лыжную куртку, в которой меня доставили в Шпандау много лет назад, старый галстук, рубашку и вельветовые брюки.