Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

15 февраля 1949 года. Странный приступ приподнятого настроения. Когда Ширах спросил меня, для чего все эти банки с белой краской, я ответил:

— А ты не знаешь? Директора приказали побелить угольный подвал. Так им проще будет проверять, в чистоте ли содержатся брикеты. С ума сойти!

— Неужели это возможно? — с недоверием спросил Ширах и в возмущении бросился рассказывать новость Пизу и Дакерману.

Сегодня, разбрасывая удобрение в саду, я подсчитал, что, пока хожу туда и обратно, я покрываю расстояние между девятью и десятью километрами. Тренировка для будущих походов в горы. Только вместо рюкзака — тачка.

18 февраля 1949 года. Мне приснилась долгая прогулка в лесу на северном берегу Хафельских озер, хотя там нет никаких лесов. Большие лиственные деревья напомнили мне, что до войны по моей инициативе начали восстанавливать лесные массивы Грюнвальда, вырубленные во времена Фридриха Великого. Там посадили вечнозеленые растения, и мне недавно сказали, что за прошедшие годы десятки тысяч молоденьких деревьев превратились в леса — один из немногих сохранившихся следов моей деятельности. Если через сто лет Грюнвальд и вправду станет зеленым, в этом будет и моя заслуга.

Устав от ходьбы, во сне я пожалел, что у меня нет велосипеда, и он тотчас появился. Теперь я качу по дорожкам, на низшей передаче поднимаюсь по склонам холмов. Наконец я выезжаю на широкую аллею, одну из тех, что я проектировал для Грюнвальда: со временем он стал бы больше Булонского леса, здесь разместились бы рестораны, конюшни верховых лошадей, игровые площадки и сады скульптур. Внезапно я съезжаю с аллеи на тропинку, ведущую на вершину холма, откуда открывается фантастический вид на Хафельские озера с их поросшими деревьями островками. Во сне перед моими глазами проплывают романтические пейзажи, напоминающие некоторые картины из моей коллекции: я вижу пинии и кипарисы, на островках среди деревьев проглядывают белые храмы, а с краю полукругом стоят белесые скульптуры.

Вечер. С шести часов, когда дверь в мою камеру закрылась, пытаюсь по памяти восстановить свои проекты некоторых частей Грюнвальда. Планировалось превратить его в парк отдыха для простых людей. На эту идею меня вдохновила поездка в 1937 году на Всемирную выставку в Париж, для которой я спроектировал немецкий павильон. Французские друзья отвезли меня в Булонский лес, и я был очарован чередованием лесных массивов, прекрасно спланированных ландшафтов, лужаек и искусственных озер, соединенных дивными извилистыми дорожками. Я сравнивал это великолепие с нашим Грюнвальдом, с его скудной растительностью и песчаными тропками. В том же году я побывал в Италии вместе с женой и Магдой Геббельс и еще больше загорелся идеей проектирования ландшафтов. В Риме мы познакомились с садами Пинчо и виллы д’Эсте. Идея сразу пришлась по вкусу Гитлеру, которого никогда не привлекала резкая красота прусских ландшафтов. Но Геббельс, гауляйтер Берлина, был против проекта — сама идея казалась ему слишком феодальной для такого пролетарского города, как Берлин. С незапамятных времен, подчеркнул он, берлинцы привыкли всей семьей по воскресеньям выезжать «за город», а не в какой-то аристократический парк. Но, как всегда, решения принимал Гитлер. Уже через год мы начали прореживать рощи и вместо сосен посадили лиственные деревья. Геббельс, кстати, был неправ. Мы вовсе не собирались превращать этот огромный лесной массив протяженностью несколько квадратных километров в обычный парк. Мы лишь хотели придать ему разнообразие, облагородить его вкраплениями садовой культуры. Увидев Рим и Париж, а также парки Сан-Суси, Шёнбрунна и многих провинциальных городов Германии, меня поразила особая красота скульптур на фоне первозданной природы. Мои чувства совпадали с настойчивым призывом Гитлера освободить скульптуру из застенков музейных залов. Он утверждал, что первым за долгое время вернул скульптуру на ее законное место в городах, на площадях и бульварах. После архитектуры он больше всего любил скульптуру. Вокруг рейхсканцелярии стояли классические и современные скульптуры. Ему нравилось посещать мастерские скульпторов, чтобы лишний раз получить подтверждение развития творчества в его эпоху.

Мой друг Арно Брекер был его любимым скульптором. После завоевания Франции Брекер познакомил меня со своим старым учителем Майолем, благодаря которому французская скульптура пережила новый расцвет в первые десятилетия этого века. Дела у него шли неважно; бронзу достать было невозможно, и коллекционеры в эти безрадостные времена стали редкостью. Тогда Брекер сделал неожиданное предложение: привлечь его старого друга к работе над перепланировкой Грюнвальда. Майоль сразу же согласился, когда за обедом я предложил ему изваять скульптуры для нового берлинского парка. Майоль был тронут; по его словам, в восемьдесят лет он впервые получил государственный заказ. За все эти годы французское правительство ни разу не заказало ему ни одной работы. В начале 1945-го я узнал, что члены Французского Сопротивления разбили на куски оригинал его, вероятно, самой красивой и значительной скульптуры «Средиземное море», созданной в начале века, потому что приняли ее за работу, выполненную по моему заказу. По другим сведениям, они уничтожили ее, полагая, что это творение Арно Брекера.

25 февраля 1949 года. Сегодня идет дождь. В одиннадцать часов — время прогулки — Гесс начинает стонать. Все идут на улицу, но он остается в постели. Стоукс приказывает: «Номер семь! Выходите на прогулку!» Мы с любопытством стоим в коридоре и слушаем их затянувшийся спор.

«Седьмой, вас посадят в карцер. Немедленно выходите!» Пожав плечами, Гесс встает и без возражений вдет в карцер, в котором из мебели есть только стул и стол.

3 марта 1949 года. Сегодня я задался вопросом, был ли способен человек, которому я служил, которого, безусловно, уважал долгие годы, на такие искренние чувства как дружба, благодарность, верность. Иногда я сомневаюсь в его чувствах к Еве Браун; его старые соратники говорили, что он по-настоящему любил Гели Раубаль. Что касается мужчин, он, казалось, был искренне привязан ко мне, своему шоферу Шреку, чей портрет висел в его кабинете рядом с фотографией матери. На ум приходит еще только один человек — Муссолини. Я считаю, что между ними существовало нечто вроде дружбы, причем даже больше со стороны Гитлера. Да, в конце войны Гитлер хотел отобрать у Муссолини северные провинции. Но это скорее говорило о его недовольстве военными действиями союзника и было связано с волной ненависти и мстительности, направленной против примкнувших к лагерю Бадольо итальянцев, которые перешли на сторону врага.