Иван Алиханов - «Дней минувших анекдоты...»

К осени того года начало таять наше оставшееся состояние. Сначала мать продала квартиру, и мы переселились в две изолированные комнаты без удобств. Потом к нам зачастил комиссионер Ханпира, и все, что еще осталось от «былого величия» (а оставалось, с сегодняшней точки зрения, немало добра), постепенно перешло к нему. Это было столовое серебро, золотые карманные часы, мамины украшения. Под конец уже продавались оставшиеся книги. Они клались на диван корешками вверх. Полный диван принимался за единицу меры.

Причиной распродажи явился новый лозунг советской власти: «Когда свинья подросла — ее следует заколоть», который знаменовал собой окончание нэпа. Практически это делалось так: рестораны облагались налогами, после выплаты которых назначался дополнительный налог, и так повторялось до тех пор, пока платить было нечем. Тогда нэпмана сажали в тюрьму. В результате все, что можно было превратить в деньги, моя мать распродала, но Александр Яковлевич все равно разделил общую судьбу нэпманов — его арестовали.

Чтобы продолжить рассказ, нужно вернуться несколько назад. В комнате у Александра Яковлевича, в которую, в конце концов, вселились все мы, висела большая красочная репродукция поясного портрета Сталина, опирающегося рукой о стол. По разговорам в семье я догадывался, что между Александром Яковлевичем и одним из главных в то время вождей существует какая-то связь. Об этом же говорили и другие факты.

В те годы в нашей семье была еженедельная традиция закупки съестных припасов. Александр Яковлевич очень любил этим заниматься. Приветствуемый торговцами, он шел по базару, приценивался, торговался, спрашивал оптовые цены. Снедь он покупал самого лучшего качества и всегда в два веса — в две плетеные корзины. Большая часть попадала в одну из корзин для нашего дома, меньшая — в другую корзину, которая предназначалась Кэке — матери Сталина. Эти корзины со снедью, следом за Сашей, по базару несли мы, братья.

Возвращаясь с базара, надо было зайти в бывший дворец наместника Кавказа, где в одном из домиков, расположенных в саду, на втором этаже, вдвоем с какой-то женщиной проживала Кэке — мать Сталина. Одна из корзин предназначалась ей. Часто я сам относил снедь Кэке. Во дворце бывшего наместника тогда размешалось грузинское правительство. Нередко Кэке приходила к нам домой, играла с мамой в лото.

Иной раз к нам приходил очень скромный, красивый и симпатичный молодой человек Яша Джугашвили. У него были характерные для Эгнаташвили приподнятые и широкие плечи. Мне запомнилось, что по улице он ходил не спеша и ставил ступни без выворота — параллельно.

И вот когда Саша (так моего отчима звал весь Тифлис, тогда город не очень большой) сел за неуплату налогов в тюрьму, моя мать пошла с этой тревожной вестью к Кэке, и они вместе отправились к тогдашнему председателю грузинского ЦИКа Филиппу Махарадзе. Тот сказал, что выпустить Александра Яковлевича можно лишь под чье-нибудь поручительство. Кэке тут же предложила свою кандидатуру. Махарадзе предупредил, что отчима выпустят с подпиской о невыезде и если он уедет, как это предполагалось, в Москву, то поручителя посадят в камеру вместо него. А мать Сталина посадить в тюрьму нельзя.

Тогда призвали младшего брата отчима Baco, который в то время преподавал в средней школе то ли историю, то ли литературу. В отличие от Саши, он получил высшее образование в Киеве, жил недалеко от нас на Гановской улице с прекрасной семьей, супругой Еленой Платоновной и двумя детьми, нашими сверстниками Шота и Марикой. Сашу выпустили, он немедленно уехал в Москву, а вместо него в тюрьму попал его брат.

Отец моего отчима Якоб Эгнаташвили был состоятельным человеком, в Гори осталось немало имущества. И, чтобы заплатить налоги, стали распродавать вещи из горийского дома. Однако налоги, все увеличивались, недоимки множились задним числом, и распродажа имущества была зряшной попыткой высвободить моего отчима от социалистической кабалы. Тем не менее нам регулярно сообщали, как в Гори идет распродажа.

По приезде в Москву отчим поселился у какого-то сапожника, который помнил его еще по выступлениям в цирке. Через Яшу Джугашвили отчиму удалось сообщить Сталину о сложившейся ситуации. Ночью к сапожнику приехали чины из НКГБ, и встреча Александра Яковлевича со Сталиным состоялась.

Результатом этого свидания с «вождем народов» было письмо на имя Лаврентия Берии, которое пришло из Кремля. В письме было сказано, что Александр Яковлевич отныне стал работником ЦИК Союза и все обвинения с него должны быть сняты.

Таким совершенно поразительным образом из прогоревшего тифлисского ресторатора мой отчим в одночасье попал в высшую кремлевскую номенклатуру, в так называемый сталинский «ближний круг»!

На этом кончается история нэпмана и начинается совсем другая история. Вскорости Александр Яковлевич получил назначение заведующего хозяйством первого дома отдыха ЦИК на самой южной точке Крыма в бывшем имении знаменитого фарфорозаводчика и лошадника Кузнецова — Форосе. Моя мама уехала к отчиму в Крым. Чтобы окончательно порвать с прошлым, Александр Яковлевич изменил даже написание своей фамилии и стал писать ее с буквы «И» — Игнаташвили, а в кремлевских приказах его фамилия теперь писалась через «Е» — Егнатошвили. А брат отчима Василий Яковлевич вышел из тюрьмы вернулся преподавателем в школу.

Мне было 13, а брату Мише — 15 лет, когда мы остались вдвоем в Тифлисе. Бюджет наш складывался из пенсии отца в 27 рублей, 35 рублей от проката рояля «Блютнер», который достался нам в наследство от дяди Кости, и 25 рублей стипендии брата, учившегося в ФЗО. Иной раз нам перепадали заработки от склепывания пружин патефонов, починки электропроводки, смены пробок или фотографирования стареньким аппаратом. Однажды меня позвали снимать покойника. Я сгонял с его лица мух, поправлял цветы, а потом оказалось, что умер он от черной оспы. Слава богу, пронесло.

Все, что можно было продать, кроме мебели и пары картин, к тому времени было уже продано для уплаты налогов. Рынки, еще совсем недавно полные провизией, обезлюдели — крестьяне не ехали в город. Налоговики из НКВД поработали хорошо — прилавки опустели. Наступило время карточного распределения, и мы с братом были постоянно голодными. Однажды, когда я пришел домой, хлеб мой оказался съеденным гостями брата. На столе лежало яйцо. Я решил его сварить, но Миша сказал, что яйцо ему подарил наш бывший швейцар Петрос. Я очень разозлился на брата, полез драться и победил его. Потом расплакался и ушел к товарищу. Там меня накормили вареной картошкой.