Валерия Троицкая - Телеграмма Берия

Она была талантливым педагогом и много лет спустя была признана одним из лучших преподавателей в музыкальной школе при консерватории в Москве. Многие из её учеников стали известными пианистами и лауреатами международных конкурсов.

Прямым признанием её редких достоинств как педагога было также и то, что именно она была приглашена давать частные уроки детям Хрущёва и Маленкова.

Уже многие десятилетия спустя, уже после смерти Анны Даниловны, пресса сообщала, что в мае 1999 года состоялся конкурс молодых пианистов имени Артоболевской, в котором участвовали 200 пианистов из России, Украины и Белоруссии.

Однако в те годы, когда я начала с ней заниматься, её муж Артоболевский, известный как один из лучших художественных чтецов, сидел по какому-то гнусному доносу в тюрьме, и у Анны Даниловны возникали различные финансовые и житейские трудности. Это были для неё тяжёлые годы, и наша семья принимала посильное участие в разрешении ряда её проблем.

Как она рассказывала мне с грустной усмешкой много лет спустя, оказывается, она была единственной в России наследницей состояния гетмана Мазепы. Это состояние лежало уже около 250 лет в одном из банков Великобритании. Срок хранения истекал, и в случае невостребования деньги становились достоянием Великобритании.

Знала ли она сама или сообщили ей об этом Инюрколлегия или КГБ, искавшие доказательства родства для получения огромной суммы денег, я не помню. В конце концов, за недостаточностью документов это состояние так и перешло Великобритании.

Никаких письменных свидетельств, подтверждающих этот рассказ, Анна Даниловна мне не показывала.

Однако у меня нет никаких оснований ей не верить. Она была очень искренним, благородным человеком, и нас связывали многие годы тёплых доверительных отношений — уже после окончания моих музыкальных занятий.

Анна Даниловна была убеждена, что после окончания техникума я должна поступать в консерваторию. Я не была в этом уверена, но, безусловно, считала, что нужно как можно лучше выступить на заключительном экзамене — концерте. Мне хотелось порадовать мою любимую учительницу, родителей и просто хорошо закончить этот этап моего образования.

Шло время, моя учёба на курсах была весьма успешной. Это был какой-то благословенный период в моей жизни. Мне не только всё удавалось, но удавалось удивительно легко. Так я решала задачи по различным разделам физики и математики — быстро и с огромным удовольствием.

Я играла этюды, ноктюрны и вальсы Шопена. Подготавливала к выпускному экзамену вторую рапсодию Листа и революционный этюд Шопена. Кругом были друзья, у нас был открытый дом, и мне было 17 лет.

Однако приближалась весна, а, следовательно, и время, когда я должна была принимать окончательное решение, определявшее мою дальнейшую судьбу. В отличие от послевоенных лет, родители не вмешивались в решение детей о поступлении в то или иное учебное заведение и тем более не обеспечивали их подготовку к экзаменам.

Большинство моих сверстников, под влиянием духа времени и лозунгов типа «Техника решает всё» — устремились в технические вузы. Не устояла в этом паломничестве и я. Несмотря на весьма успешное окончание музыкального техникума и предварительное согласие известного педагога Ленинградской консерватории — профессора Николаева — взять меня в свой класс — я подала необходимые документы в Индустриальный (Политехнический) Институт. Это был один из самых престижных институтов Ленинграда.

Наступила пора экзаменов. Мне не только удавалось легко сдавать их самой, но часто и помогать моим будущим сокурсникам в письменных экзаменационных работах. Я решала варианты их задач и успешно скрывала свою незаконную деятельность от экзаменаторов. Когда кончились экзамены, оказалось, что у меня по всем предметам был высший балл — «пятёрка».

Стояли необыкновенно тёплые дни для конца августа, и я беспечно проводила их в парке на островах, не сомневаясь в том, что я буду безусловно принята в Институт.

Все друзья знали о моих успехах на экзаменах, поздравляли меня, а родители просто гордились своей дочкой, поступившей в бывший Политехнический Институт, который закончили многие известные учёные. Возможность выбора направления будущей деятельности в этом Институте была очень широка.

К концу августа были вывешены списки принятых в Институт абитуриентов. Около этих списков толпилась молодёжь. Пришла и я, беспокоясь главным образом за судьбу ряда моих товарищей, которым я помогала при подготовке к экзаменам. Проталкиваясь к спискам, я видела, что некоторые девушки и юноши отходят от них с мрачными лицами, а некоторые со слезами на глазах. Конкурс в этот Институт в те годы был очень большим.

Проглядывая списки, я с радостью отметила, что все те, кому я помогала — были приняты. Хотя я не сомневалась, что у меня всё в порядке, я решила удостовериться в этом и внимательно продолжала читать списки.

Однако, моей фамилии в списках не было… Ничего не понимая, я сперва решила, что мою фамилию случайно пропустила машинистка, и направилась в приёмную комиссию, чтобы обратить внимание сотрудников на эту оплошность.

В комнате, где помещалась эта комиссия, было много народа и была довольно большая очередь к её председателю. Я подошла к сотруднице, на столе у которой лежали списки, сообщила о своих отметках и о вероятной ошибке при распечатке списков.

Она переспросила мою фамилию, вынула из ящика стола какие-то бумаги, полистала их и сухим и безразличным тоном произнесла:

— Никакой ошибки нет, вы не приняты в Институт.

Я замерла, а она стала что-то отвечать следующему за мной молодому человеку. Когда до меня дошло, что меня на самом деле не приняли в Институт, я довольно бесцеремонно отодвинула молодого человека в сторону и громко её спросила: «Почему?» Она спокойно и холодно повторила: «Вы не приняты в Институт в соответствии с решением приёмной комиссии».

Стоящие вокруг меня молодые люди, которые были свидетелями всего происшедшего, молча расступились, и я вдвойне ощутила себя отверженной.

Я смутно понимала, что должна каким-то образом бороться, требуя справедливости или каких-то объяснений, по-видимому, от председателя приёмной комиссии. Однако, я почувствовала, что со мной происходит что-то странное, что у меня нет никаких душевных сил на какой-либо разговор, и я бросилась бежать, сперва из помещения, затем через парк, к профессорскому дому, в котором жили друзья нашей семьи — Монастырские. Когда мне открыли дверь, я с трудом, сдерживаясь от рыданий, сказала, что произошло, и попросила оставить меня одну.

Я бросилась на кровать в комнате, куда меня проводили, и тут уже я не могла больше сдерживаться — рыдания граничили с истерикой и продолжались много часов. Мне просто физически не удавалось их остановить.