Анжела Ламберт - Загубленная жизнь Евы Браун

Пока тянулась зима, жизнь на «Горе», как и во всей Германии, делалась все более непредсказуемой. Напряжение вокруг Гитлера достигло невыносимого накала. Непрерывно обсуждался ход войны, ужины подавались поздно и продолжались до неприличия долго. Бесконечные потоки гостей и храбрые попытки Евы сохранять видимость веселья не могли скрыть всеобщей тревоги. Гитлер оставался в постели дольше обычного, и всем, кроме него самого, было ясно, что война оборачивается против Германии. Но чем слабее он становился, тем упорнее твердил о своей неуязвимости. Вопреки множащимся признакам, указывающим на его неспособность рассуждать здраво и вести войну на нескольких фронтах, Гитлер отмахивался от советов своих генералов, убежденный, что только под его личным руководством Третий рейх восторжествует. Один из офицеров впоследствии вспоминал: «Совещания могли длиться от двух часов до бесконечности, в зависимости от настроения Гитлера. Он мнил себя великим стратегом и презирал опытных военных. Это существенно ослабляло армию». У него развился тремор левой руки и ноги «предположительно истерической природы», как пренебрежительно говорил доктор Морелль. Скорее всего, так проявлялись ранние симптомы болезни Паркинсона. Он все еще видел себя последним и величайшим из тевтонских рыцарей, ведущим своих воинов в тысячелетнее будущее Германии. Эта его вера никогда не угасала, делая его слепым и глухим к действительности.

С февраля 1944 года, когда они снова оказались вместе, Ева заметила, каким он стал вялым, нервным, раздражительным. Она умоляла Траудль Юнге сказать ей правду.

Ева Браун вызвала меня на разговор.

«Что со здоровьем фюрера, фрау Юнге? Не хочу спрашивать Морелля: я не выношу его и не доверяю ему. Я была потрясена, увидев фюрера. Он сделался такой старый и мрачный. Вы знаете, что его тревожит? Он не говорит со мной о таких вещах, но я начинаю подозревать худшее».

Но даже работавшая бок о бок с Гитлером Траудль не могла ей ничего сказать: «Вы знаете фюрера лучше меня».

Наступил апрель, но снегопад не прекращался. Наконец пришла весна, а с ней и вражеские самолеты, пролетающие прямо над Берхтесгаденом. Огромное бомбоубежище Гитлера, уходящее на двадцать пять ступеней в глубь скалы под Бергхофом, соединялось с главной гостиной и было оборудовано всем необходимым для фюрера и его свиты. Гитлер боялся бомбардировок и ждал нападения американцев со дня на день. Он постоянно пытался загнать людей, особенно Еву, в бетонное укрытие, хотя сам туда спускаться не желал. Но несмотря на его настырность, мало кто принимал мысль об атаке на Бергхоф всерьез. Прятались все неохотнее. Гостей будили чуть ли не каждую ночь и заставляли собираться в промозглых, похожих на пещеры подземных комнатах. Самолеты, нацеленные на Вену или Венгрию, пролетали мимо, не нанося вреда. Когда Хайни Хандшумахер погиб в Мюнхене, Ева наплевала на приказы Гитлера и, настояв на своем, поехала на его похороны с Гертой и Гретль. Вернулась она потрясенная увиденным в городе. Для нее, как и для большинства мюнхенцев, это было первое непосредственное столкновение со смертью, разрушением и настоящим страданием, и Ева пришла в ужас. Гитлер выслушал ее с мрачным выражением лица и поклялся отомстить союзникам.

И все же время от времени Бергхоф озаряло веселье. Траудль Юнге вспоминает вечер накануне пятьдесят пятого дня рождения Гитлера:

Мы все сидели вокруг камина, Гитлер — со своей любимицей Блонди. Он хвастался ее сообразительностью. Она выполнила несколько трюков, а затем продемонстрировала свой коронный номер. Гитлер сказал: «Блонди, пой!» и сам издал протяжное завывание. Собака подхватила на более высокой ноте, и чем больше Гитлер хвалил ее, тем лучше она пела. Иногда, когда у нее выходило слишком высоко, он говорил: «Ниже, Блонди, — пой, как Зара Леандер!» [популярная певица, известная своим глубоким контральто]. И тогда она испускала протяжный, томительный грудной вой, как волчица. Почти весь вечер только и говорили что о собаке, словно это был ее день рождения.

«В жизни не видел такой умной собаки, честное слово», — умилялся Гитлер.

Ровно в полночь двери распахнулись и вошла вереница слуг с тележками, уставленными бутылками шампанского и бокалами. Каждый выпил по бокалу шампанского, кроме Гитлера, который потягивал сладкое белое вино. Как только пробило двенадцать, мы чокнулись, и все закричали: «Всего наилучшего, мой фюрер!» или «С днем рождения, мой фюрер!». Кто-то произнес речь, говоря, что самое важное сейчас — чтобы фюрер сохранял здоровье и силу для немецкого народа. Позже люди стали стекаться со всего Бергхофа, чтобы поздравить его, и целые сутки спиртное лилось рекой…

На следующий день, 20 апреля 1944 года, его день рождения отмечали так, будто ничего не случилось — ни голода, ни лагерей, ни ужасов, ни войны. Утром Гитлер сошел вниз раньше обычного, улыбаясь и качая головой при виде подарков. Все это было делом рук Евы. Она-то знала, как безумно ему хотелось, чтобы его окружали вниманием и баловали. На фотографиях он ласково улыбается ей и Гретль, Генриху Гофману, Отто Дитриху и необъятному Борману. Словно пятилетнему мальчику, ему приготовили именинный стол, заваленный цветами и подарками. Ева надела его любимое платье из темно-синего шелка, усыпанное блестками. Ее вкус сформировался, и она теперь умела выглядеть в своих нарядах шикарной женщиной, а не хорошенькой юной девочкой. Он выбрал кое-какие подарки (прелестную статуэтку девушки, деревянный кубок, вырезанный четырнадцатилетним мальчиком, и несколько детских рисунков) и стал показывать их Еве. Много было вышитых и вязаных вещиц, а также домашних пирогов, шоколада и фруктов, присланных почитателями, которые, должно быть, использовали свои драгоценные талоны на еду. Большая часть этих незатейливых подношений отсылалась в больницы, детские приюты и дома престарелых, настолько Гитлера снедала паранойя. Пищу уничтожали на случай, если она отравлена. Гитлер утратил доверие к тем самым немецким домохозяйкам, что так долго поддерживали его своим страстным преклонением.

Гамбург уже обратился в прах, Дрезден ждала та же участь. Следующим на очереди был Мюнхен. Спустя несколько дней после свадьбы Гретль с Германом Фегеляйном, 9 и 13 июня, воздушные силы союзников нанесли свои самые сокрушительные на тот момент удары по изнуренным и деморализованным горожанам. Затем, в середине июля, последовали безостановочные атаки с воздуха. Более 3 тысяч человек погибли, и 200 тысяч остались без крыши над головой. Прекрасный барочный город был прицельно и беспощадно наказан за роль «средоточия нацизма». В конце лета 1944 года, когда десятки зданий и церквей были разгромлены и выпотрошены, искусствовед Вильгельм Хаузенштейн написал: «Город разрушен почти до основания. Неужели же его ядро останется в обломках и <���…> поколению за поколением придется жить среди руин?» Никто уже не мог себе представить, что жизнь когда-нибудь снова наладится. Театры, кино, ночные клубы и концертные залы закрылись; пищевые пайки становились все скуднее, достать новую одежду практически не было возможности. Жители выглядели исхудавшими и потрепанными, голодными, усталыми и больными. Только свита Гитлера, а также его генералы, маршалы, министры, прихлебатели и все офицеры СС жили в достатке. Несчастный немецкий народ, измученный горем и лишениями, уже терял терпение. Возмездие нависало над фюрером и его соратниками по партии.