Андрей Жуков - Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

6 сентября 1916 года барона награждают еще одним орденом — на этот раз Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом. После августовских боев 1-й Нерчинский полк удостоился особой чести — шефства цесаревича Алексея. Нерчинцы формировали полковую депутацию во главе с командиром полка бароном Врангелем, которая должна была отбыть в Петроград для представления «молодому шефу» — наследнику престола цесаревичу Алексею. В делегацию должны были войти наиболее отличившиеся в боях казаки и офицеры Нерчинского полка, в том числе все георгиевские кавалеры. На австрийском фронте наступило временное затишье — после летних боев стороны вновь перешли к позиционной «окопной» войне. Нерчинская дивизия была отведена с фронта на отдых в армейский резерв на Буковину.

21 октября 1916 года есаул Унгерн вместе со своим другом подъесаулом Артамоновым получили от командира полка краткосрочный отпуск в город Черновцы — на три дня. Полтора месяца назад Унгерну довелось провести в Черновцах две недели — он поправлялся после ранения, полученного в бою 22 августа, занимая номер в местной гостинице «Черный орел». Этой злополучной гостинице было суждено сыграть роковую роль в жизни барона.

Приехав из части на попутном автомобиле в Черновцы поздно ночью 21 октября, Унгерн и Артамонов отправились по знакомому адресу. Однако получить номер без разрешения от коменданта города отпускникам не удалось. Вполне возможно, что рядовая ситуация с отсутствием номеров в гостинице и могла бы разрешиться как-нибудь иначе, однако беда была в том, что перед отъездом в Черновцы друзья решили выпить спирта. Как признавался в своих показаниях сам Унгерн, «в тот день я пил спирт, но в таких количествах, что не был в состоянии опьянения». О том, как разворачивались дальнейшие события, лучше всего судить по рассказу самого барона.

«Швейцар гостиницы отказался дать нам номер без удостоверения коменданта города. Я решил отыскать вверху известного мне лакея: не найдя, я спустился вниз. Там уже был городовой и три патрульных нижних чина; подъесаула Артамонова не было. Швейцар чего-то тут увивался, кричал, что это безобразие. Я сильно рассердился и хотел ударить его шашкой в ножнах, но промахнулся и разбил стекло в дверях. Я не помню, чтобы ударил швейцара рукой по лицу… В гостинице были свободные номера, но нам не позволили оставить там даже своих вещей. Я отправился в комендантское управление. Поднимаясь по лестнице, я услыхал громкий возбужденный разговор подъесаула Артамонова, очевидно, с комендантским адъютантом и понял, что адъютант не дает удостоверения на номер. Там, в комендантском управлении, есть адъютант, который хотел меня раненого удалить из гостиницы «Черный орел», и я к нему за это питал неприязненное чувство… Зайдя в комнату, где разговаривал подъесаул Артамонов с адъютантом, я настоящего принял за того самого адъютанта, к которому у меня было враждебное чувство. Приблизившись, я, насколько помню, сказал: «Кому тут морду бить», возможно, что сказал и «а, сволочь, прапорщик». Адъютанты… как раз были в чине прапорщика. Услышав мои слова, адъютант стал пятиться назад и заслонил лицо руками. Тогда я махнул на него своей шашкой в ножнах; но ударил ли я его, не помню, не чувствовал, возможно, что задел кончиком ножны. Твердо помню, что рукой, с целью нанести удар по лицу, я на него не замахивался. Адъютант куда-то ушел. Я сел в кресло переждать, что будет дальше; подъесаул Артамонов тоже ждал. Явился другой адъютант и арестовал меня, причем сам отстегнул мою шашку. Я страшно сожалею, что оскорбил не того адъютанта, который отличается своим некорректным отношением к офицерам, а другого, и вообще сожалею о случившемся. Особенно мне неприятно то, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал и которого раньше я даже не видел».

Самое замечательное в этих показаниях, данных есаулом Унгерном военному следователю штаба 8-й армии 26 октября 1916 года, — это предельная искренность и непосредственность самого барона. «Я страшно жалею, что оскорбил не того адъютанта… а другого…» Затем следует дежурная оговорка любого провинившегося: «… вообще сожалею о случившемся…» И, наконец, фраза, действительно сказанная от всего сердца: «Особенно мне неприятно, что я оскорбил человека, который ничего худого мне не сделал…»

К пояснениям, данным при расследовании сего происшествия самим бароном, нам следует сделать одно примечание. Во все времена, во всех армиях и на всех войнах существует глубокая неприязнь между боевыми фронтовыми офицерами и офицерами штабов, комендатур, тылового обеспечения, то есть всеми теми, кого фронтовики именуют «тыловыми крысами». В большинстве случаев следует заметить, что «тыловые крысы» свое прозвище вполне оправдывают, умудряясь проворачивать различные коммерческие сделки, махинации и прочие «гешефты». Не зря говорит русская пословица: «Кому война, а кому — мать родна». Так что то презрение, что испытывает любой фронтовой офицер к тыловику, если и не оправдано, то понятно и извинительно.

Пока шло следствие и собирался военный суд, делегация 1-го Нерчинского полка отправилась в Петроград. Унгерн, как георгиевский кавалер и один из самых лучших офицеров Нерчинского полка, по праву мог претендовать на поездку в столицу. Однако вместо встречи с наследником престола он был вынужден давать показания армейскому суду. Аттестацию на Унгерна для суда составлял командир Уссурийской дивизии генерал-майор А. М. Крымов. [14]Выше мы уже приводили из нее ту блестящую оценку, которую дал барону его командир. И все же давайте еще раз перечитаем эти строки: «Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн-Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими, и другими горячо любим. Лично преклоняюсь перед ним как пред образцом служаки Царю и Родине…» Когда генерал так пишет о своем офицере — это дорогого стоит. Замещавший отбывшего в Петроград командира полка П. Н. Врангеля полковник Маковкин, в свою очередь, дополнил аттестацию словами: «Его боевая служба — сплошной подвиг во славу России».

Многие из авторов, писавших об Унгерне, утверждали, что командир полка барон Врангель не слишком-то жаловал своего офицера. Однако, даже находясь на представлении цесаревичу, Врангель не забывает о своем подчиненном и телеграфирует из Петрограда председателю суда: «Офицер выдающийся во всех отношениях, беззаветно храбр, рыцарски благороден и честен, по выдающимся способностям заслуживает всяческого выдвижения…» Телеграмма послана 19 ноября 1916 года. Слова, сказанные об Унгерне всеми возможными его начальниками, — не формальное желание «отмазать» своего подчиненного, не просто корпоративная солидарность. Это искреннее желание насколько возможно смягчить участь «выдающегося офицера» и «любимого товарища», каковым в действительности был Унгерн и для своих казаков, и для своих командиров. И никакие современные беллетристы, объясняющие и этот, и последующие поступки барона Унгерна болезненными патологиями и фрейдистскими толкованиями, не в состоянии опровергнуть данных свидетельств командиров барона Унгерна.