Лев Разумовский - Нас время учило

— Жигалке хлеб не давать! Опять сожрет половину!

Замм ковыляет мимо меня. Левая лыжа наезжает на правую. Падает.

— Перемени лыжи!

— Нет больше лыж, — уныло отвечает он, счищая снег с шинели.

— Да ты перемени лыжи на ногах. Ты когда-нибудь ходил на лыжах?

— Я? Нет! Тоже мне удовольствие!

Вот чудило…

Мысленно проносятся передо мной Угоры, утонувшие в снегу, и наши лыжные вылазки ночью. Мы собирались втроем: Олег, Женька и я, становились на лыжи и, миновав почту, выходили на высокие склоны Унжи.

…Снег под луной сверкает зеленоватыми округлыми пятнами, окруженными глубокой черной синевой, где-то внизу елки, запорошенные снегом, причудливо рисуют странный узор; Унжа лежит далеко внизу голубовато-зеленой полосой.

Тишина. Сзади темные силуэты изб с красноватыми огоньками в окнах, а впереди безмолвие.

Олег гикает и срывается вниз. Я отталкиваюсь палками и лечу за ним. Лыжи все убыстряют ход, я сгибаю ноги и прижимаю палки к бокам, отнеся их назад, ветер уже свистит навстречу, выжимая слезы из глаз. Только бы удержаться! Еще быстрей несут лыжи, лечу почти на корточках, весь подавшись вперед, и каким-то седьмым чувством сохраняю равновесие… Голубые и синие пятна летят мимо. А вот и снежная гладь реки. Распрямляюсь понемногу — раз! — и я взлетаю на крутую горку противоположного берега.

Невдалеке смеется Олег:

— Ну как?

— Здорово! — выдыхаю я и утираю выжатые ветром слезы.

Жарко. На душе праздник, и лунная красота воспринимается удивительно ощутимо. Морозный воздух, как яблоко, — душистый и сладкий…

Мы поджидаем Женьку, который, благополучно съехав с большой горы, взлетает на маленькую и кубарем валится в снег. Мы хохочем на всю Унжу и опять забираемся на высокий берег, чтобы снова и снова почувствовать себя летящей в голубом свете птицей!..

— Рота! В ружье!

Рота выстраивается перед казармой. Мы в полном походном снаряжении. Лыжи стоят у правой ноги.

Борисов ходит перед нами и объясняет боевую задачу. Сегодня он, кажется, трезв, и от этого еще злее, чем всегда. Короткие фразы и слова вырываются без видимой связи и повисают в воздухе. Командиры взводов докладывают о готовности.

— На лыжи становись!

Шум, скрип ремней, стук лыж об автоматы.

— Повзводно… — хрипит Борисов, — шагом… марш!

Пошли. Поплыли назад кирпичные дома, покосившиеся черные бараки, дымки над трубами унылых канашских жилищ. Идем гуськом друг за другом, постепенно входя в темп. Филиппов прокладывает лыжню. Маленький, юркий, он уверенно бежит на лыжах, иногда оглядывается назад, досадуя на тяжело идущего за ним Перлыка. За Перлыком идет Парамонов, умело идет: чуваш, лыжи знакомы с детства. Молодчий идет ровно и сильно, длинные ноги размашисто мерят снежную целину. Я обгоняю Замма и скольжу за Молодчим.

Мы уже оставили город и вышли на лесную дорогу, которая уводит нас в тоннель густого осинового леса. Лыжня становится четкой и удобной, сердце врабатывается в ритм бега, я согреваюсь и иду легко. Сквозь белесую мглу вокруг выглядывает солнце, и все моментально хорошеет, преображается, лес начинает светиться и цветиться, снег играет голубым и розовым, и от этой забытой красоты, от горячего тела в ритмичном движении становится хорошо. Лес сменяется полями, поля снова лесом, а мы идем и идем. Бодрость и задор первых километров начинают сменяться усталостью, лямка автомата натирает плечо. Темп наш угасает, мы идем медленнее и ждем привала, где нам обещали дать кое-что из сухого пайка. Привал. Раздают холодные ломти хлеба и кусочки сала. Мы осторожно перекладываем из ладони в ладонь небольшие беловатые квадратики, не решаясь отправить в рот это солоноватое чудо. Подобраны с шинели все крошки, облизаны пахнущие салом пальцы, и снова лыжи на ногах, автомат бьет по спине, а мы идем в сумерки январского вечера, испытывая после еды мучительное чувство голода.

Уже совсем темнеет, когда нас заводят с дороги в лес и объявляют ночевку. Все предельно устали, но мысли о предстоящем отдыхе, особенно о возможном горячем ужине, подбадривают нас и заставляют двигаться быстро, действовать споро.

Барсуков распоряжается, четко и деловито:

— Первое отделение! Снимать снег до земли.

— Второе отделение! Строить шалаш. Рубить жерди.

— Третье! В лес за лапником и дровами.

Мы расчехляем лопатки, опускаемся на колени в снег и начинаем вырезать большие пласты слежавшегося наста.

Глубок снег в чувашском лесу. Мы режем, роем и выкидываем тяжелые пласты, а земли все не видно. Наконец лопатка упирается во что-то твердое, и очередная порция снега выбрасывается пополам с землей и присохшими листьями.

Становится совсем темно. Мы работаем все упорнее — только в движении можно согреться. Снуют темные силуэты, рядом со мной копошатся в снегу согбенные фигуры товарищей. Мы подчищаем остатки снега. Чернеет дно прямоугольной снежной ямы площадью около двадцати метров. Сверху бросают валежник, и Филиппов поджигает его. Маленький желтый огонек, внезапно возникший среди холода и тьмы, завораживает всех. Усталые солдаты останавливаются с грудами дров и охапками еловых веток в руках и смотрят как зачарованные на растущий, разгорающийся костерок.

— Что встали? — кричит Филиппов. — А ну, за дровами бегом!

По колено утопая в снегу, идем в лес, на ощупь угадывая стволы деревьев и спины товарищей. Мороз крепчает. Невдалеке мы замечаем красные отсветы костров второго и третьего взводов. Черные тени снуют вокруг них, копошатся, тащат поклажу к своему муравейнику.

Нарезав еловых лап и набрав дров, возвращаемся к своему взводу. На всей площади обнаженной нами земли пылает, краснея и треща, веселый прямоугольник огня. Филиппов и Смирнов длинными палками разгребают горящие ветки, раскидывают их по углам. Мы стоим как завороженные у края светящейся ямы, мечтая, чтобы нас уже больше не гнали обратно в лес, но идти приходится снова и снова, и только когда куча хвороста начинает быть выше наших голов, а костер превращается в угли, нам приказывают начать строить шалаш. С трудом двигаясь от холода, мы возводим толстые жерди, переплетаем их тонкими, укрываем лапником в кромешной тьме. Рядом угадываются голоса товарищей, двигающихся автоматически, работающих, падающих и снова встающих.

Последнее дело: лапник укладывается на тлеющие угли, «двери» заделываются плащ-палаткой от ветра. Наш дом готов.

Мы сидим скорчившись, прижавшись друг к другу, молча и напряженно глядя на пылающий в центре костер, на ведро с шипящим тающим снегом и на грязно-желтые кубики пшенного концентрата, разбиваемые саперной лопаткой.

Как в полусне, оглядываюсь вокруг. Низко нависают темно-зеленые колючие своды над нами, и верхние языки пламени с хрустом лижут отдельные веточки. Чернеет ведро с кашей в рубине костра. Спереди пышет жаром, сзади поддувает стужа, зато снизу, из-под лапника, на котором мы сидим, тянет теплом. Здорово все-таки придумали — прогреть землю.