Лев Разумовский - Памяти Володи Татаровича

Придя в себя, Ира ласковым голосом позвала детей, пообещав им пирожки и еще что-то вкусненькое. Близнецы клюнули, и она втащила их одного за другим. Андрюшка поддался не сразу, скумекал, видно, какие пирожки его ждут как зачинщика, но потом и его удалось втащить и тут же сгоряча выпороть.

Услышав такое, Володя тут же в Училище сколотил крепкую деревянную решетку и вечером намертво забил ею окно. На другой день в Лавре только и разговоров было, что о Володиных детях. Он сам, работая на лесах, тоже вспоминал и радовался счастливому концу, как вдруг замолчал, побледнел, быстро слез с лесов, вмиг переоделся и направился к выходу.

— Володя, куда? Что с тобой? — закричали ребята.

— Я там, кажется, ножовку оставил около окна, — крикнул Володя и побежал ловить такси.

Подавляющее большинство людей, по моим наблюдениям, от водки не делаются лучше. Становятся либо пошлыми, либо грубыми, либо жалкими. Володя был в этом отношении редким исключением. Сколько бы он ни выпил, он не терял себя. Наоборот, водка ему, обычно немногословному, развязывала язык. Он начинал мыслить вслух — это было интересно. Здесь неожиданным образом раскрывалась истина «что у трезвого на уме, у пьяного на языке». У него на уме было многое: и жизненный опыт, и профессиональные откровения. При всем при том он был раним, обидчив, горяч и «взрывоопасен».

Как-то к «верхним товарищам» зашел по делу знакомый скульптор. Его, как обычно, посадили за стол, раскупорили бутылку, разговорились. Захмелевший гость повел себя шумно, развязно, не «по-лаврски». Володя возмутился и приказал ему притихнуть. В ответ понеслась грязная ругань в адрес всех Ястребенецких, Татаровичей и прочих Рабиновичей… Володя побелел. Вскочил с места. В руках оказался рифленый арматурный прут. Быть бы беде, но на него тут же навалились трое и удержали. Другие быстро проводили скульптора-интернационалиста до ворот. На другой день, когда я спросил Володю, что было, он досадливо отмахнулся и сказал:

— Лева, дело тут не в евреях, я взбеленился потому, что в мой дом пришел хам, его приняли по-человечески, а он… — Володя махнул рукой и ушел.

Последние годы Володя тяжело болел. На него навалилось многое: осколок, большой камень в почке и туберкулез, съевший одно легкое. Он никогда не жаловался и не ныл. Годы и болезнь смягчили его. В волосах появилась проседь, а взгляд из дерзкого стал внимательным и мудрым.

В его новой светлой, всегда чистой и опрятной мастерской с обилием цветов и великолепным инструментарием, который он любовно собирал и умело использовал, всегда толпился народ. Двери в его мастерскую практически никогда не закрывались. Каждый шел сюда со своей нуждой, со своей бедой. Формально у Володи в мастерской по четвергам собиралась комиссия по распределению работы, которую он возглавлял. Фактически сюда ходили все: кто за советом, кто за помощью, кто за тем, чтобы наточить инструмент, одолжить гипс, прибить оторвавшийся каблук, разжиться бумагой и ручкой.

Он никогда никому не отказывал. Советовал, давал гипс, прибивал каблук, точил инструмент, сажал всех и каждого за свой знаменитый, сделанный им из цельного куска дуба, лакированный стол, на котором всегда стояла неизменная плетеная круглая хлебница, полная аккуратных сухариков, виртуозно нарезанных и умело высушенных.

Вокруг стола размещались такие же массивные, мастерски сработанные лавки из цельных кусков дерева. Шлифованные и лакированные поверхности стола и лавок своим янтарным цветом придавали мастерской праздничность, мажорность. Хозяин сидел обычно во главе стола, рядом со шкафом, где за стеклом стояли вырезанные из черного дерева небольшие женские фигурки, смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, и постороннему в голову не приходило, что дни его сочтены.

По стенам висели фотографии работ, стояли две незаконченные фигуры негритянок из черного дерева, а вся мастерская была набита различными станками, электропилами, рубанками, дрелями и другой техникой, до которой он был великий охотник и которой последние годы очень увлекался.

Однажды он с гордостью показал мне последнее приобретение — самокрутящийся станок с дистанционным управлением. Он поставил на станок гипсовую голову, встал в другом конце мастерской и, держа в руках пульт управления, стал нажимать кнопки. Крышка станка с головой стала медленно поворачиваться, потом остановилась и начала разворот в другую сторону.

— Зачем тебе это?

— Очень полезно просмотреть издали все повороты, все абрисы, — очень серьезно ответил он.

Я понял, что для него это не «игра в железки», как мне думалось, а еще одно средство для углубленного изучения пластики.

Последний раз я видел Володю в больнице на Поклонной горе через несколько дней после операции. Операция была очень тяжелой, врачи сомневались, что он ее перенесет. А он перенес, выдюжил, выжил и сейчас сидел на койке страшно худой, измученный, костлявые желтые руки бессильно лежали на острых коленях.

Я принес ему клубнику в банке, он кивком указал мне на окно, чтобы туда поставил. В белом халате вошел Юлик, продежуривший около него ночь.

Володя смотрел на нас ввалившимися глазами, попытался улыбнуться — не получилось. Медленно, роняя слова, сказал:

— Вот… Мне приятно… что я оттуда… снова среди своих… как живой с живыми говоря…

Он думал, что все худое позади.

Через неделю его не стало.

В своей жизни я встречался со многими людьми, которые изо всех сил старались выдвинуться из ряда, стать лидерами. Володя никогда к этому не стремился, он был лидером всегда, изначально. Такова была его органика.

Я знаю других, которые, отдавая себе отчет в отсутствии лидерских данных, прилагают множество усилий, чтобы стать «интересными людьми» в глазах окружающих. Можно с уверенностью сказать, что Володя никогда не задумывался над этой проблемой, не примерялся, не оглядывался на себя — ему это было ни к чему. Он был личностью, ярким индивидуумом и поэтому был всем интересен, к нему тянуло, как к магниту. Он был всегда искренен по отношению к людям в привязанностях и антипатиях, в своих работах, в спокойную минуту и в приступах яростной вспыльчивости он всегда был самим собой: сложным человеком с острыми углами, чистым, талантливым, с отзывчивой душой и широким щедрым сердцем.

Пятого сентября 1979 года мы прощались с Володей в Голубой гостиной Союза художников. Я сказал тогда то, что думал: в течение жизни мы просеиваем через себя десятки тысяч людей, в памяти остаются единицы. Память о Володе останется с нами.

Пусть эти немудреные записки будут подтверждением сказанному.

Ленинград. Апрель 1981 г.