Лев Разумовский - Моя коллекция

Врачи приходют, шпрашивают:

— Алюшин! У чебя в кружке чего?

— Вода, — говорю.

— Так ты холодную воду пил?

— Ага, пил, — говорю.

— А школько уыпил?

— А вот, — говорю, — три ш половиной кружки.

— Ну, таперича помрешь!

— А и пущай помру! Жато холодной воды напился!

Вот ляжу и жду, когда помирать начну. Шестра приходит. Градусники штавить.

— Мне, — говорю, — не надо. Все равно помру шкоро.

А шестра:

— Мое дело маленькое — штавь да и все!

Потом на градусник шмотрит: тридцать шесть и шесть. Утром — тридцать шесть и шесть! А через неделю выписали.

Вот чебе и холодная вода!

Кладовшшиком я работал. Приходит комишшия.

— Алюшин! Шлыхать, у тебя шамогонка в кладовой хранится!

— Ишшите, — говорю.

Пошли они ишкать. И на полкам и под полкам, яшшики усе попереворачивали. Жапарились. Два часа, почитай, шуровали. Сели на яшшики, дышуть чижало.

Председатель говорит:

— Федя! Ну шкажи ты нам от шердца — есть у тебя шамогон ай нет?

Я говорю:

— А вы что, уыпить хочете?

— Да уыпил бы, — говорит. — Жапарился…

— А наливай, — говорю, — из графина. Вишь, графин на штоле штоит?

Он на меня шмотрит дико:

— Шмеешься над нами?

— Нет! Жачем шмеяться? Вы бы шразу шказали: уыпить хочем! Бяри да наливай!

Он графин берет, наливает, понюхал и говорит:

— Верно!

Я говорю:

— Ишшо ба не верно! Шам гнал!

— Ну и Федя! — говорит. — И откуда ты такой, Федя?

— Откуда? Да я шмоленский рожок…

У нас слесарь один после получки поллитру принял и заснул.

Славка говорит:

— Давай ему на пузо кирпич положим — проснется или нет?

Положили. А он спит-храпит, и пузо у него вверх-вниз ходит. И кирпич ходит.

Славка говорит:

— Тащи еще.

Мы еще пять штук положили. Спит. Потом еще шесть положили, всего двенадцать положили, а он так и не проснулся!

А которые у нас в ящике для стружек металлических любят кемарить. Токарь один. Мы туда рукав провели и тихонько воду пустили. И что ты думаешь? Не просыпается! Во дает! Вода текет, а он только как захлебываться стал, так и проснулся.

А которых просто так — из рукава обдашь, и тоже встают.

А нас не. Не трогают. Потому в монтерке пьем, и если завалимся, то под щитом, а им скажем: «Если вы нас обливать будете, то попадете на щит, и вас через воду убьет».

И ничего. Не трогают. Боятся.

На отделение пришла почта. Передаю полученную телеграмму старичку-грузину. Он плохо говорит по-русски.

— Милинашвили! Вам телеграмма из Тбилиси. Прочитать?

— Да.

Читаю: — «Вызываетесь для телефонного разговора Тбилиси, 17.00, 27 ноября, номер заказа 349». Поняли?

— Нэт!

— Закарзян! Идите сюда! Милинашвили телеграмма. Надо перевести. Грузинский знаете?

— Канэшна, знаем! Читай тэлеграм!

Читаю.

Закарзян: — Сэйчас пиривидом!

Орет в ухо Милинашвили, хотя тот слышит хорошо:

— Милинашвили! Тэбэ тэлеграм пришел. Панымаэш? Тэбэ син Тыбылыси вызывает! Заказ тэбэ пришел! Хадыт тэлэфон нада. Панымаеш?

Милинашвили: — Нэт.

— Нэ панымаеш? У тэбэ башка ест? Пачиму нэ панымаеш? Еще адын раз гаварит буду! Тэбэ заказ Тыбылыси вызываит. Син у тэбэ ест?

Милинашвили: — Нэт.

Закарзян: — Как нэт, как нэт? Гаварыл три син ест, а тэпэр нэт?

Милинашвили: — Да.

Закарзян: — Тэпер да? Уже син радыл? Тэбэ тэлефон хадыт нада, син гаварыт будэш. Завтра гаварит будэш.

Я вмешиваюсь: — Сегодня. В пять часов.

Закарзян: — Сыводня. Пять часов. Панымаеш?

Милинашвили: — Да.

Закарзян: — Я гаварыл — пиривидом!

Закарзян:Сестра пришель, укол хотэль дэлат, никого нэ нашель и ушель.

Маробьян:Почему, скажи, пожалуйста, говоришь: «сестра пришель, систра ушель?» Надо говорит: «систра пришла, систра ушла»…

Закарзян:Ты молодой, да?

Маробьян:Ну, молодой. Что ты хочэшь этим сказат?

Закарзян:У тэбя зубы ест?

Маробьян:Ест.

Закарзян:А у меня на букву «а» зубов нэ хватает. Понял?

Я про себе хочу рассказать. Я у Якубовского личный шофер был. Он был начальник ледовой трассы. Три ромба носил. В ноябре трасса открылась, и погнали туда машины. Работали день и ночь, только как ростепель на Ладоге, так стоим.

Я у Якубовского спросил раз: «Чего это мы столько машин гоняем и, день и ночь, возим да возим?» А он: «Сейчас, — говорит, — и суток мало. Если, — говорит, — не будем возить, помрет Ленинград с голоду».

Ну и гоняли. А Ладогу то приморозит, то развезет.

Вот раз выехали мы с ним.

Он говорит: «Гони быстрей. Сводку передавали, что потает».

Поехали. Навстречу машины идут. С того берега. Муку везут. Потом реже пошли. А уже вечер был. Фары я включил, но с защитными колпаками мало свету все равно. Вот едем, а я смотрю — что-то блеснет впереди. Подъехали — вода.

Я говорю: «Как, мол?»

А он: «Валяй, поезжай помаленьку. Это сверху вода, а снизу лед. Мне, — говорит, — на тот берег надо, хоть убейся».

Ну, поехали по воде — помаленьку. А кругом тепло и ветер. Градус нагоняет. Навстречу машина идет.

Я остановил, спрашиваю: «Как там впереди?»

Он говорит: «Еле проехал. Там, — говорит, — ветер лед ломает. Я, — говорит, — последний. Вам не проехать, вертайте назад».

Якубовский спрашивает: «А пешком можно?»

Тот шофер говорит: «Машина не пройдет, а пешком — кое-где лед стоит крепкой».

Якубовский говорит: «Поезжай, покуда можно».

Поехали. Скаты у меня чуть не по оси в воде. Кажну минуту жду — провалюсь. А уж мы далеко уехали. Полдороги, а может быть, еще боле того прошли.

Как раз на прошлой неделе тут случай был. Автоколонна шла, и головная машина провалилась. В пролубь. Недалеко от берегу. Как и не было ее. Колонна встала, шоферы выскочили — куда там! Вода одна. Да круги поверху.

Один вдруг всех растолкал: «Привязывайте меня — нырять буду. Тут неглыбоко».

Капитан говорит: «Отставить! Нельзя».