Лев Разумовский - Моя коллекция

Он взял, прочел все внимательно.

Я спрашиваю:

— Ну, что? Все?

Он говорит:

— Нет, не все.

— А что же еще писать?

— А вы не поставили ваш адрес и когда по нему прописаны.

Я поставил адрес и прописку.

Он взял, перечитал еще раз и на углу написал: «Разрешаю продать В. С. Сагалу в виде исключения 2 рулона туалетной бумаги». И подписал.

Вот с этим заявлением я спустился на первый этаж, отдал продавщице, заплатил двадцать копеек и получил свои два рулона розовой туалетной бумаги.

Вот, видите крышу из окна? С ней связана интересная новелла.

Просыпаюсь я как-то утром в мастерской и не могу ее узнать. Все вокруг залито каким-то желтоватым туманом, как будто я в аквариуме оказался. Пол, потолок, стены сами собой перекрасились. Картин своих не узнаю — все в желтоватом флере…

Что такое? С ума я сошел, что ли?

Вскакиваю, бросаюсь к окну и — о ужас! Крыша напротив за ночь перекрашена лимонной краской и бликует, рефлексирует напрямик ко мне!

Что делать? Писать не могу, все цвета изменились до неузнаваемости.

Звоню в исполком. Там ничего не понимают, дают разные телефоны. Объясняю, рассказываю. На другом конце либо чертыхаются, либо вешают трубку. Два дня провисел на телефоне, на третий стал ездить по инстанциям. Объясняю:

— Я художник. Напротив крыша. Крышу покрасили лимонной краской. Поэтому не могу работать. Нельзя ли перекрасить крышу?

— Крыша напротив?

— Да.

— Поэтому работать не можете?

— Да.

— Почему?

— Из-за рефлекса.

— А с вашей крышей все в порядке? А с рефлексами как? — так участливо спрашивают.

Полный тупик. Ухожу, прекрасно понимая тщетность своих попыток. Ну, кто же будет перекрашивать крышу жилого дома из-за того, что мне не тем светит?

Сижу дома весь в тоске и желтых бликах. Куда обратиться?

Кто-то посоветовал: обратись в тот райбумпромстройтрест, который эту крышу красил. Безнадежное дело, и ежу ясно, но все же поехал.

Приезжаю, поднимаюсь на второй этаж в приемную начальника. Секретарша говорит:

— Присядьте, у начальника производственное совещание.

Сел я на кончик стула, а из-за двери громовые звуки — кому-то на ковре крепко мозги чистят. Чувствую, зря приехал, плохо мое дело.

Дверь открывается, вылетают потные, красные строители, а из кабинета вслед несется отборный русский фольклор. Потом появляется сам. Такой типичный туз при исполнении. Высокий, толстый, при галстуке. Орлиный взгляд на меня:

— Это кто?

Секретарша:

— Это к вам, Николай Степанович!

— Что надо?

— Художник. Окна на крышу. Покрасили лимонной краской. Все залило желтым. Работать не могу. Нельзя ли перекрасить?

Все сказал, поднялся, чтобы сразу к выходу.

— Адрес?

Падаю назад на стул. Ушам своим не верю. Адрес не могу вспомнить…

— Большая Пушкарская, 48.

— Катя, запиши. В какой цвет перекрасить?

Я в шоке. Названия красок забыл. Только стронциановую помню.

— Ну, идеально было бы в белый…

— Белого нет. Есть сурик и окись хрома.

— Окись хрома, окись хрома!

— Все. Можете идти.

Вернулся домой, валидол принял. Думаю: чушь все это, сон какой-то, ну не может же этого быть…

И что ж вы думаете? Через три дня перекрасили! В светло-зеленый! Вот в этот самый! Полюбуйтесь!

В дни моей молодости я был вхож в один крайне добропорядочный и высокоинтеллигентный дом. Это была семья, в которой профессура неизменно переходила из поколения в поколение и дала русской науке немало славных имен. Меня привлекали в этом доме изысканность отношений между домочадцами, старомодная обстановка и бережно-почтительное отношение к семейным традициям.

Так, например, на стенах гостиной и столовой висели портреты в темных рамах — на них были изображены прародители хозяев дома начиная с восемнадцатого века, причем каждый впервые знакомящийся с этой семьей отмечал удивительное сходство носов, ртов и высоких лбов у персонажей картин и обитателей квартиры.

Я дружил в ту пору с сыном профессора Володей. Это был талантливый молодой человек, который как-то выходил за рамки принятого в семье стиля из-за сумбурности увлечений и алогичности поступков. Он доставлял немало огорчений родителям, которые пророчили ему научную деятельность, а он периодически увлекался то стихами, то фотографией, и самое верное, что могли сделать родители — это предоставить ему полную самостоятельность.

На почве увлечения черно-белой фотографией и проходила наша дружба, а кроме того, Ирина Павловна очень поощряла наше знакомство, так как считала, что я со своей усидчивостью и работоспособностью оказываю благотворное влияние на Володю.

С той же целью в дом незаметно и тактично была приглашена Аня, девушка из хорошей семьи, особа уравновешенная, начитанная и не по своим семнадцати годам серьезная. Она была дочерью профессора, соседа по даче в Академическом поселке в Токсово.

Володя увлекался фотографией всерьез и с полной отдачей (впрочем, по-другому он увлекаться не умел). Он первый из знакомых мне фотографов начал экспериментировать со съемкой с неожиданного ракурса — его «Серия ракурсов», помню, поразила мое воображение. Кроме того, он занимался микросъемкой, изобретал насадочные кольца, всячески усовершенствовал свой аппарат, конструировал телеобъектив, составлял свои рецепты фотохимикалий.

В связи с фотографией мне вспоминается случай, который до сих пор повергает меня в краску стыда, потому что я тогда попал в неловкое положение.

Я пришел утром к Володе и, узнав, что его нет дома, попросил разрешения у Ирины Павловны его подождать. Я сел к его столу и решил посмотреть последние фотографии, которые, как я знал, хранились в ящике стола и к которым у меня в любое время был совершенно свободный допуск.

Открыв ящик, я вынул три больших пухлых конверта.

В первом были пейзажи. Не говоря о безукоризненной технике, они были сделаны рукой художника. Сам выбор тем, точек съемки говорил о вдумчивом отношении к объекту и композиции, он пытался раскрыть в простом пруде, поросшем ряской, его лирический смысл, какое-то очарование, музыку, что ли…

Во втором конверте были цветы. Это были эффектные снимки с использованием утренних лучей солнца, косого освещения и капелек росы. Крупные, во весь лист тридцать на восемнадцать, розы, ромашки, колокольчики, — все это вызывало какое-то удивительное ощущение лета, солнца и запаха этих цветов, а кузнечики на стеблях и мохнатые пчелы в тычинках цветка дополняли впечатление живого.

Еще во власти обаяния чудесных цветов, я вынул фотографии из третьего пакета и замер в изумлении. На всех двадцати — двадцати пяти листах были изображения прелестных ню на пленэре. Все это было снято с чистотой и непосредственностью молодости, ни на одном снимке вкус не изменил фотографу — все было целомудренно, строго и прекрасно. Умелое обращение с источником света, тонко использованное сочетание белого тела на фоне сознательно нерезкой, смазанной листвы дало великолепные эффекты красоты и пластики юного женского тела.