РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая

Дома она вполне успешно справилась с самоваром — помнила манипуляции прислуги на даче в Саблине, где любила подбрасывать в самоварную топку сосновые шишки. Она по-домашнему заварила чай из этапного пайка и решила сварить картошки, полагая, что для этого будет достаточно положить их сверху на самоварную крышку. Все это наблюдала соседка по коридору, добрая женщина из старых служащих министерства.

Еще днем она пособляла Кате перетаскивать дрова, унесла к себе ненужную более кровать, снабдила новую жилицу сковородкой и кастрюлей, научила варить картошку, взяла постирать Катино батистовое исподнее, а взамен подыскала что-то нехитрое, не больно казистое, но чисто глаженое и, главное, почти впору.

По протекции этой женщины нашлась для Катиной комнаты и печка-буржуйка. Ее трубу вывели в отдушину голландской печи, которая поглотила бы весь дровяной паек за трое суток. А на новой «буржуйке» Катя научилась варить обеды из пайковой крупы и подмороженных овощей. Когда электричество выключали, Катя ухитрялась даже читать в отблеске красноватого пламени своей печурки.

Катины обязанности в советском ведомстве иностранных дел еще даже точно не определились, как посыпались на нее со всех сторон всевозможные задания, поручения и распоряжения. Отделам не хватало грамотных машинисток — Катю сажали за «Ундервуды» и «Ремингтоны», благо был у нее некоторый опыт перепечатки папиных объяснительных к его проектам. Ей случалось просиживать за машинкой до глубокой ночи, осовело тыкать озябшими пальцами мимо клавишей, править грубые ошибки новых начальников, менять неуклюжие обороты, а подчас еще и оспаривать сущность документа, если он не соответствовал Катиной революционной принципиальности. К ее мнению стали прислушиваться весьма ответственные товарищи, ей стали поручать редактирование документов государственного значения и в один прекрасный день Кате было сделано официальное предложение отправиться в Брест-Литовек в качестве правительственного переводчика на мирных переговорах с немцами. Она попросила несколько дней на размышление и призналась, что намерена дожидаться в Петрограде возвращения из Японии Валентина Кестнера.

Пожелание ее, что называется, учли, командировку в Брест-Литовск отложили, но отнюдь не поскупились на новые, общественные поручения в самом Петрограде. Катю включили в число вооруженных добровольных помощников ВЧК. Она стала участвовать в ночных обысках и арестах, прямодушная, неподкупная, ненавидящая и безжалостная.

Однажды совсем молодой матрос, участник такой вооруженной дружины, во время обыска в доме табачного фабриканта машинально взял папироску из открытой пачки, брошенной хозяином на стол. Матрос еще и зажигалкой чиркнуть не успел, как остальные участники группы накинулись на него с руганью и упреками. Яростнее всех налетела на матроса неумолимая Катя:

— Как вы смеете, товарищ матрос, пачкать руки об эту мразь? Что могут подумать о нас, революционерах, вот эти... элементы?

— Нельзя ли унять эту... свирепую барышню? — бледнея от злости, обратился владелец квартиры и папирос к начальнику группы, чекисту. Но тот смерил его таким взглядом и так ободряюще-ласково подмигнул Кате, что бедный фабрикант понял: уймут эти молодые люди только его самого! Ни человеческих, ни божественных законов для этих людей нет, и рука юной революционерки с огромными, фанатически свирепыми глазами, не дрогнув, нажмет на спусковой крючок...

Был случай, когда обыск учиняли в доме старых знакомых бабушки Екатерины Николаевны. Сама бабушка доехала с семейством Георгия Георгиевича до Москвы и там осталась в родственной семье Волконских, старых москвичей, отговаривавших бабушку ехать на юг, в гущу военных событий. А бабушкины петроградские друзья — семья знаменитого адвоката, уже арестованного, — попала под подозрение петроградских чекистов: по их данным, адвокат собирал деньги и драгоценности в фонд освобождения царского семейства. Катя не задумывалась насчет виновности этих людей, а лишь выполняла полученный приказ — со всей тщательностью обыскать квартиру.

Чекисты и их помощники вели эту работу с обычной революционной суровостью, молча, уже чисто профессиональными приемами, наметанным глазом. Вскрывались укромные домашние тайнички, просматривались девичьи дневники, прощупывались книжные переплеты, исследовались каблуки. Две красивые хозяйские дочери, поднятые среди ночи из постелей, обретали дар речи и способность к сопротивлению.

— Скажите, наконец, что вы ищите! — настаивали они. — Зачем портить книги и обувь? Про политику я в дневнике не пишу, оставьте, пожалуйста, его в покое!

Эти слова относились именно к Кате. Возвращая владелице ее безобидный гимназический дневничок, доброхотная помощница чекистов прочла во взгляде вчерашней школьницы такое презрение, что проглотить его молча стало невыносимым. И Катя было разразилась гневной тирадой о тихих омутах мещанства, где гнездятся черти контрреволюции. Остановил Катин порыв тихий голос хозяйки дома, матери обеих девиц:

— Боже мой! Да вы ли это, мадемуазель Беркутова? Катенька... Я, простите, глазам своим поверить не могу! Или я так ошиблась?

Начальник искоса глянул на помощницу. Смутится ли? Скажется ли в ней прежняя буржуазная закваска, в виде сочувствия классово близкой ей семье? Не дрогнет ли в исполнении революционного долга, не протянет ли руку помощи врагам революции? Или, наоборот, останется тверда и самой ей понадобится его товарищеская поддержка, чтобы смогла выстоять в столь сложных обстоятельствах. Пока рассуждать о чем-либо подобном начальник группы, разумеется, вслух не стал, но неприметным образом сосредоточил все внимание на Катином поведении. Тем более, что ничего подозрительного в квартире обнаружить не удалось, хотя перерыли ее основательно.

Между тем хозяйка дома рискнула перейти на французский язык и негромко, как бы в сторону собственных дочерей, задала несколько вопросов:

Ма chere Catherine, comment peut-on expiquer votre participation a cette injustice? Ou sont vos parents? Sont-ils vivants? Qu’est — ce qui pouvait Vous obllger... [53] — Дорогая Катрин, как объяснить ваше участие в этом беззаконии? Где ваши родители? Живы ли они? Что могло заставить нас... ( фр .).

Извольте говорить по-русски, гражданка! — сухо отвечала Катя. — Вы спрашиваете, где мои родители? Отвечаю: этого я не знаю и знать не хочу, потому что они бежали из революционного Петрограда. А мое участие в защите революции объясняется очень просто: на стороне пролетарской диктатуры, служу ей и ненавижу ее врагов... Товарищ начальник! Мне необходимо сказать вам несколько слов наедине.

Старший чекист вывел Катю в коридор. Приоткрывая дверь, она отчетливо различила брошенное ей вслед: «Инфам трансфюг»! — то есть проклятая перебежчица! Мать или кто-то из дочерей это произнес — она не поняла.