РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая

За дверью начальник похвалил ее за реакцию на попытку врагов склонить прежнюю знакомую на свою сторону.

— Давно вы их знаете, товарищ Беркутова? Главу этой семьи мы уже прощупываем на допросах. А что представляют собой жена и дочери?

— Знаю давно, но поверхностно. Ручаться за их лояльность советской власти не могу. Пожалуй, скорее наоборот, судя по репликам.

— Да, дышат ненавистью. Аж спина их взгляды чувствует — вот-вот прожгут... Но обыск кончен. Либо прячут далеко, либо в другом месте собранное держат. Ну, пошли оформлять акт...

Все это как будто должно было только укрепить Катину репутацию в группе содействия ЧК и на службе, однако она вернулась в ту ночь к себе в смутном состоянии духа. Ночью во сне плакала, утром не хотелось вспоминать молящие французские фразы, девичьи взоры, исполненные презрения к перебежчице...

Следующие дни были напряженными на службе. Новый германский императорский посол граф фон Мирбах пригласил на деловой ужин группу советских дипломатов. Кате пришлось не только переводить беседу с ними, но и сидеть рядом с Мирбахом за изысканным столом. Свобода и безупречность ее манер, безошибочное знание всех тонкостей вечернего застолья при скромнейшем наряде и весьма давнем маникюре, многое открыли наблюдательному дипломату... Евгений Дмитриевич Поливанов, кажется, не пришел в восторг от того обстоятельства, что посол все время находил поводы беседовать с переводчицей, а не с ним непосредственно, хотя по-немецки он кое-как изъяснялся.

Через два дня наркоминдельцы дали ответный ужин Мирбаху, причем, первый заместитель Наркома поручил лично Кате озаботиться о сервировке стола и убранстве покоя. Он намекнул также некоторым ответственным товарищам проконсультироваться с Катей по части «хорошего тона» и иных застольных условностей. Граф держался за ужином с так называемой «подкупающей простотой», то есть самым острым и безошибочным оружием настоящих дипломатов. Он шутил, говорил намеками, осторожно и умело подчеркивал роль своей державы и ее коронованного главы в установлении новых отношений между двумя столь долго воевавшими друг с другом странами и немаловажность заслуг своего правительства и военного командования перед новыми властями в России. Впрочем, он тут же обращал свои слова в застольную шутку, будто, мол, лучшие качества российских прежних дипломатов достались в наследие дипломатам нынешним, и поэтому присутствующие здесь советские господа в чудесном своем гостеприимстве ничуть не отличаются от бывших светских господ.

Разгадал он до тонкости и всю подоплеку госпожи переводчицы. В ее революционном фанатизме он ощутил отголоски недавно познанного ницшеанства, возможно, уже отброшенного, но наложившего отпечаток на стиль и вкус... Поэтому он несколько раз, сияя лучезарной улыбкой, обращался к переводчице не иначе, как:

— Mein gnadiges Fraulein!.. [54] — Моя милостивая барышня! (нем.)

Это было сверхметко, и Кате ничего не оставалось, как расточать любезные улыбки и парировать тончайшую отравленную стрелу ответными остротами, например, что оценить заслуги графа и его правительства перед миром будущего сможет лишь победоносный германский пролетариат...

Катин начальник на этот раз решил проводить свою переводчицу домой после всех этих дипломатических пикировок и тостов. Катя чуть-чуть выпила вина, ей было весело, и совсем не приходило в голову, что ответственный товарищ, тоже изрядно вкусивший от даров Вакха, может питать на Катин счет некоторые надежды... За порогом ее покоя он проявил их довольно грубо, недвусмысленно и страстно. Катя отвечала столь же решительными контрмерами. Дверь отлетела в коридор. Евгений Дмитриевич проследовал туда же, шапка его описала воздушную параболу, а дверь покоя захлопнулась и замок щелкнул нарочито громко.

На другой день Катю вызвал к себе доселе неизвестный ей начальник… Лет тридцать-сорок спустя Катя назвала бы его завкадрами, но в те времена — весной 1918 года — она такого слова еще не ведала.

Неизвестный начальник имел вид несколько сонный, как бы отрешенный от сегодняшнего дня с его будничными событиями, ради того, чтобы слушать некую ему одному звучащую музыку, на ультразвуках или столь тонкого тембра, что иным ушам она оставалась неуловима. Начальник предложил Кате сесть и минут пять прислушивался к той внутренней или внепространственной музыке сфер. Потом он задал несколько вопросов о Катиной работе, иностранных связях и родительском доме. При этом он раскрыл опросный лист, заполненный Катей в первый день работы в Наркоминделе.

Она спокойно отвечала, что связей иностранных не имеет, рассказала про отца, мать и свой фиктивный брак, теперь расторгнутый ею в одностороннем порядке, по праву свободного советского человека.

Начальник долго взвешивал Катины ответы и наконец спросил несколько зловещим тоном:

— По какой причине скрыли свое дворянское происхождение?

— Я ничего ни от кого не скрывала. Написала в опросном листе то, что продиктовал мне Евгений Дмитриевич Поливанов, мой руководитель.

Склонив голову набок, начальник, не мигая, глядел в Катины глаза добрых пять минут. Затем осведомился, будто невзначай, принимала ли она участие в работе оперативных дружин, помогавших ВЧК. Катя подтвердила.

— Случалось ли вам при оперативных заданиях встречать в числе классово чуждых элементов своих бывших друзей?

Задав этот вопрос, начальник снова прислушался к одному ему звучащей музыке. Он даже не обратил никакого внимания на недоуменные Катины междометия, всхлипы и полупроглоченные от негодования попытки что-то объяснить, рассеять, оправдаться...

И тут ее озарила догадка: оскорбленный ночным происшествием Евгений Дмитриевич приходил сюда с доносом, неимоверно подлым, неимоверно гнусным, хитрым и коварным. Ведь он один знал, с Катиных слов, подробности недавнего обыска в адвокатской семье.

Катя гордо откинула голову и поднялась со стула.

— Ну-с, дорогой товарищ, с меня хватит этого спектакля! Мы с вами поговорим об этом в другом месте!

Чтобы хоть как-нибудь дать выход своим чувствам, она со всего маху так хватила кулаком по столу начальника, что даже чернильный прибор слегка подпрыгнул. Странным образом, сонное выражение начальнического лика не только не оживилось, но, напротив, обрело еще большее спокойствие. Перед Катей восседало прямо-таки изваяние Будды, только не в японском, а скорее в прибалтийском, точнее, латышском вкусе. А Катино бешенство нарастало, но тоже было ледяным, стылым, вроде сполохов полярного сияния. Ее лицо было бледно, глаза сверкали холодным гневом, горячие токи сердца удерживались где-то в глубине, не затмевая разума. Отчеканивая слова, она повторила: