Григорий Бакланов - Южнее главного удара

- Ну, иди,- сказал он.- Помни: ждать буду. Иди.

Горошко понимал, что это означает: поджечь скирды и осветить все вокруг, когда пойдут танки. Когда танки идут, все живое стремится стать незаметным. О плохом Ваня не думал, но вообще-то всякое бывает на фронте. И поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:

- Старшина, я тут гимнастерку комбата отдал одной венгерке стирать. Еще когда мы только стали тут. Шерстяная гимнастерка, новая совсем. В случае чего, забеги возьми, я дом укажу.

Новый старшина, принявший остатки хозяйства, был рыжеусый, бравый, гвардейского вида. Ничем он не напоминал Пономарева. И только одно у них было общее: так же, как Пономарев, он больше всего на свете не терпел потерь и убытков. Вот эту черту сразу заметили бойцы, и как-то даже приятна была она им сейчас. Та самая черта, за которую при жизни больше всего в душе и вслух ругали Пономарева.

Услышав, что недостает еще гимнастерки, старшина, весь день видевший одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела:

- То есть как так отдал? Как так возьми, говорю?

Горошко поглядел - не в себе человек. И пошел искать кого-либо из разведчиков. Встретился Сeмынин, самый здоровый и самый ленивый из всех. Три дня назад Горошко поссорился с ним: Семынин закоптил его котелок и не почистил. В другое время он бы не обратился к нему - характер у Вани был. Но сейчас выбирать не приходилось. И, давая понять, что прошлое забыто, он рассказал ему свое дело и попросил:

- Будь другом, забеги, если отходить станете. А то гимнастерка, понимаешь, новая, комбат как раз любит ее.

- А сам-то ты что? - удивился Семынин.- Сам чего не можешь?

Горошко потупился.

- Да видишь, так дело выходит... Словом, не по пути мне.

- В штаб, что ли, опять отправляют?

- Ага.

- Так ты так бы и сказал. Ладно уж, возьму,- согласился Семынин, потому что в общем-то он был человек великодушный.

И Горошко ушел. Он вылез за бруствер окопа, глубже натянул ушанку и бегом, пригибаясь, двинулся по полю навстречу стрельбе. Над полем, как искры на ветру, в разные стороны летали трассирующие пули. Но не столько берегся он пуль, как опасался, не упасть бы. С ним были стеклянные бутылки с зажигательной смесью, а он не доверял им.

При свете взлетавших ракет с батареи еще некоторое время была видна перебегавшая, все удаляющаяся одинокая фигура. Расчеты обоих орудий, стоявших метрах в полутораста друг от друга, смотрели вслед Горошко и, когда смыкалась темнота, ждали, чтобы вновь взлетела ракета. Но вот ракета взлетела, а поле было пусто, только впереди орудий качались под ветром кусты и тени их на снегу. Горошко пропал. Успел добежать или немецкая пуля нашла его? Стога все не загорались, и только усилившаяся стрельба приблизилась как будто. Менявшийся ветер носил над полем рокот моторов танков, они слышны были то с фланга, то рядом совсем, то исчезали.

Стоя возле орудия, Беличенко прислушивался к голосам солдат. Они сидели на земле в окопе, пушка заслоняла их, и он только слышал разговоры.

- Это нас приказ ссадил с машин, а то были бы мы сейчас за Дунаем на формировке, в баньке парились бы. А вы б тут воевали,- оживленно говорил разбитной солдатик, пришедший вместе с Архиповым. Как бы платя за гостеприимство, он ко всем поворачивался, довольный, и голос его то затихал, то усиливался.- Это на полчаса приказу опоздать или бы немец погодил с наступлением - и все, читали бы мы про вас сводки. Мы уже по машинам сидели.

Заряжающий Никонов - комбат определил его по густому, табачному голосу - спросил:

- Чего же вы сюда шли в таком разе? Семеро вас осталось, ни начальства над вами, ни приказа - топали б за Дунай. Кто вас неволил?

- Кто? - бойко, весело засмеялся пехотинец.- Будто сам не знаешь кто? Я, если знать хочешь, имею право вовсе не участвовать.

- То есть как же это ты имеешь право?

- А так. Могу на законном основании сидеть в тылу.- Он подождал, пока всем любопытно станет.- У меня грудь куриная.

Солдата с "куриной" грудью и Беличенко встречал впервые. Ему стало интересно. Но он продолжал стоять на своем месте и слушать. А там сразу несколько голосов спросили озадаченно:

- Чего это?

- Грудь, говорю, куриная. Можете пощупать, если сомневаетесь.

Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.

-- Меня четыре медкомиссии отставили,- весело хвастался пехотинец, пока остальные удостоверялись на ощупь.

Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:

- Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несешься?

И все засмеялись.

"Все же веселый мы народ,- подумал Беличенко.- Из тех, что сейчас смеются, после боя, может, и половины не останется. И знают они это, и все же шутка у нас не переводится. А если в душу к любому заглянуть, что он несет в ней?.."

Словно подтверждая eго мысли, тот же пожилой голос заговорил:

- А вот мне, ребята, через свой дом припало идти. Как посмотрел - до сих пор вижу. Хутор наш на горе стоит, место сухое, веселое. Внизу речка. Весной, как садам цвести, не хвалясь скажу, лучше нашего места не видел... Вот так он одной улицей прошел - нет улицы. А по другой не успел факельщиков пустить, тут наши его нажали. Так на той улице все деревья целые, все листочки на них зеленые. Поглядел я, как мои четверо у соседей жмутся, да и пошел дальше войну догонять. Что сделаешь? А я плотник, я хороший могу дом поставить... Как они там без меня справляются?

- Что дом! - перебил пехотинец с "куриной" грудью.- Это все отец перед войной копил, все старался, хотел новый дом поставить. Пока строили, так он вокруг все похаживает до подкладывает, с плотниками говорит уважительно, чтоб не обиделись. Отец хозяин был. Поставили, первый раз печь затопили, сели завтракать. Отец, как полагается, поллитровку на стол. "Ну, говорит, дом поставили, теперь будем жить". И только он это сказал, девчонка наша вбегает с улицы: "Батя, война!" Было это двадцать второго июня, а еще июль не кончился, мать уже на него похоронную получила. Мне лично домов не жалко, мне только людей жаль.

Ветер явственно донес рокот танковых моторов, и солдаты некоторое время прислушивались. Из темноты по двое, по одному стали выбегать пехотинцы. Некоторые на бегу оглядывались, стреляли куда-то назад и вверх и бежали дальше, минуя батарею.

- Что делают, что делают, сволочи! - наблюдая за пехотинцами, с гневом и презрением повторял Никонов.

Солдаты уже не разговаривали, а стоя смотрели на отступавшую пехоту. Слева, из-за садов, осветив их короткими вспышками, ударила минометная батарея, и четыре огненных разрыва встали впереди. Минометчики повторили залп, еще и еще. Оттого, что бойцы у пушек ничего не делали, а только ждали, тревога, возникшая при виде отступавшей пехоты, усилилась.