Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Скажите же. Хотите вы перейти или нет.

— Мадам, я не могу.

— Вы не можете. Это странно. Садитесь. Почему вы этого не можете, при том, что, перейдя к нам, вы наверняка доставите удовольствие также и г-ну Д. Р.

— Если бы я был в этом уверен, я бы не сомневался ни секунды. Все, что я слышал из его уст, это то, что он предоставляет мне свободу решать самому.

— Вы опасаетесь, что, перейдя к нам, вы его огорчите?

— Это возможно.

— Я уверена, что нет.

— Будьте добры устроить так, чтобы он мне сам это сказал.

— И после этого вы перейдете?

— О, боже мой!

После этого восклицания, которое, возможно, сказало слишком много, опасаясь увидеть, что она покраснела, я опустил глаза. Она спросила свою накидку, чтобы идти к мессе, и в первый раз, спускаясь с лестницы, оперлась своей обнаженной рукой на мою. Надевая перчатки, она спросила, нет ли у меня лихорадки, потому что рука у меня была горячая.

Выйдя из церкви, я помог ей подняться в экипаж г-на Д. Р., которого мы случайно встретили, и затем я пошел к себе, чтобы перевести дух и предаться радости, потому что наконец-то поступок м-м Ф. ясно дал мне понять, что я любим. Я понял, что пойду жить у нее по распоряжению самого г-на Д. Р.

Что же такое любовь! Я прекрасным образом читал все, что мудрецы прошлого писали о ее природе, и прекрасно могу сейчас, постарев, философствовать о том, что она не безделка и не суета. Это род безумия, над которым философия не имеет никакой власти, болезнь, которой подвержен человек в любом возрасте, и которая неизличима, если поражает его в старости. Любовь неопределима, она бог природы, это горечь, которой нет слаще, и сладость, которой нет горше. Божественный монстр, которого можно определить только через парадоксы.

Через день после моей краткой беседы с м-м Ф, г-н Д. Р. приказал мне идти служить г-ну Ф. на его галеру, которая должна была идти на Гуин, где надо было задержаться на пять — шесть дней. Я быстро собрал свои вещи и полетел представляться г-ну Ф., сказав ему, что я счастлив следовать его приказам. Он сказал, что очень рад, и что мы уходим, не повидав мадам, которая еще спит. Пять дней спустя мы вернулись на Корфу, и я сопроводил г-на Ф. до его комнаты, думая вернуться к г-ну Д. Р., чтобы спросить, не хочет ли он еще чего-нибудь мне приказать, но тут как раз входит г-н Д. Р. в сапогах, который, увидев нас, вместо того, чтобы поздороваться, спрашивает у г-на Ф., доволен ли он мной. Потом задает тот же вопрос мне, и, видя нас обоих довольными, говорит мне, что я могу быть уверен, что он был бы рад, если бы я остался у него. Я выражаю благодарность, смешанную с удовлетворением, и г-н Ф. отправляет меня в мою комнату, которая та же, что мне показывала м-м Ф. Менее чем через час я переправил свои пожитки и вечером отправился на ассамблею. М-м Ф., видя меня входящим, сказала мне громко, что только что узнала, что я с ними, и очень рада. Я отвесил ей глубокий реверанс. Итак, я как саламандра в огне, где и хотел очутиться. Едва проснувшись — в прихожей монсеньора, часто — по поручениям мадам, внимательный и послушный, ни капли претензии, обедая часто наедине с ней, расхаживая повсюду с ней, когда г-н Д. Р… не может, поселившись рядом с ней, и рассматривая ее, когда пишу, или во всех случаях, когда она у меня. Три недели протекли после моего переселения, не принеся для моего пламени ни малейшего облегчения. Все, что я могу себе сказать, чтобы не потерять надежды, — это что ее любовь еще недостаточно сильна, чтобы преодолеть ее гордость. Я надеялся на благоприятный момент, я его ждал, но напрасно; я решил не унижать объект моей любви пренебрежением. Любовник, который не может схватить фортуну за волосы, когда представится случай, пропал.

Мне не нравилось, что она подчеркивала различия между мной и другими на публике, в то время как в частной обстановке скупилась на это, я хотел бы обратного. Все меня полагали счастливым. В то время как моя любовь была чиста, суетный мир этого не замечал.

— У вас есть враги, — сказала она мне однажды, — но, общаясь вчера с вами, я заставила их замолчать.

— Это завистники, мадам, которые, если бы они знали все, испытывали бы ко мне сострадание, и из-за чего вы, мадам, можете меня пожалеть.

— Как это вы можете внушить им сострадание, и почему бы я могла вас пожалеть?

— Я внушил бы им сострадание, потому что я томлюсь и вы питаете мое томление, плохо со мной обращаясь. Впрочем, никто меня не ненавидит.

— Вы, значит, менее чувствительны к моему плохому обращению, чем к ненависти злопыхателей?

— Да, мадам: в предвидении того, что плохое обращение публики будет компенсировано лично вашими добрыми поступками; поскольку будучи счастлив вам принадлежать, я не чувствую ничего суетного. Я их жалею, и я доволен, видя, что они ошибаются.

— Это роль, которую я никогда бы не смогла играть.

Я часто держался позади оконных занавесок окна, дальнего от окна комнаты, где она лежала, чтобы смотреть на нее, когда она думала, что ее никто не видит. Я мог видеть ее сходящей со своей постели, и общаться с ней в моем влюбленном воображении, и она могла облегчать мое пламя, совсем себя не компрометируя, потому что могла и не догадываться, что я держусь настороже. Однако она этого не делала. Мне кажется, что она открывала свои окна для того, чтобы меня терзать. Я смотрел на нее в ее постели. Ее горничная приходила ее одеть, держась перед ней таким образом, что я ее больше не видел. Если, сойдя с кровати, она выглядывала из окна, чтобы определить, какая погода, она не смотрела на окна моей комнаты. Я был уверен, что она знает, что я на нее смотрю, но не хотела доставить мне и малого удовольствия, проделав движение, которое дало бы мне понять, что она думает обо мне.

Однажды, когда ее горничная обрезала вьющиеся концы ее длинных волос, я собрал те, что падали на ее туалет и на паркет, припрятав немного в карман и думая, что она не заметит. Прежде, чем горничная закончила, она сказала мне с нежностью, но немного слишком серьезно, чтобы я вынул из кармана собранные волосы. Я нашел, что это уж через чур: подобная строгость показалась мне несправедливой, жестокой и неуместной. Дрожа больше от досады, чем от гнева, я повиновался, кинув, однако, волосы на ее туалет с гордым видом:

— Месье, вы забываетесь.

— На этот раз, мадам, вы могли бы не заметить мою мелкую кражу.

— Кто-то не постеснялся это заметить.

— Что можете вы найти черного в моей душе по случаю этого детского проступка?

— Ничего черного, но чувства ко мне, которые вам не позволено иметь.

— Их мне можно запретить только из-за злобы, либо из-за гордыни. С вашим сердцем, вы не можете быть жертвой ни того, ни другого; однако вы обладаете умом, который, по-видимому, исполнен зла, поскольку любит унижать. Вы были удивлены моим секретом, но, в качестве реванша, я вас хорошо разгадал. Мое открытие будет для меня более полезно, чем ваше. Я, возможно, стану умнее.