Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Я охотно оплачу все издержки.

— Ну да? Скажите об этом моему дяде, и он над этим подумает, потому что не могу же я ехать совсем одна.

— И за шесть месяцев вы меня тоже узнаете.

— О! Я! Я вас уже знаю.

— Вы привыкнете ко мне.

— Почему нет?

— Вы меня полюбите.

— Да, когда вы станете моим мужем.

— Я смотрел на эту девушку с изумлением. Она мне казалась принцессой, переодетой крестьянкой. Ее платье из голубой турской ткани, обшитой золотым галуном, было самого высокого качества и должно было стоить вдвое дороже городской одежды, а браслеты из витого золота на запястьях соответствующего цвета образовывали самый богатый убор. Ее фигура, которую я не мог разглядеть в гондоле, была как у нимфы, и, поскольку мода на накидки не была знакома крестьянам, я видел, по силуэту ее украшенного бутоньерками по самую шею платья, красоту ее груди. Низ ее платья, также украшенного золотым галуном, доходил только до лодыжек, позволяя видеть маленькую ступню и воображать тонкость ее голени. Ее простое и в то же время продуманное поведение меня очаровывало. Ее лицо, казалось, говорило мне с нежностью: я очень довольна, что вы меня находите красивой. Я не мог себе представить, как эта девушка могла оставаться в Венеции пятнадцать дней и не найти того, кто бы на ней женился или ее обманул. Другой прелестью, которая меня опьяняла, был ее жаргон и ее искренность, которую в условиях города можно было принять за глупость: это отсутствие искусственности, которое для меня составляло всю ценность пьесы. Когда в пылу своего гнева она произносила слова «Черт побери!», мой читатель не может себе представить, какое удовольствие она этим мне доставляла.

Погрузившись в эти размышления и решив пустить в ход все, чтобы воздать в своей манере всю справедливость, которой заслуживает этот шедевр природы, я с нетерпением ждал окончания мессы.

После завтрака я употребил всевозможные усилия, чтобы убедить кюре, что место, которое я взял, было последним; но мне не стоило труда уговорить его остаться в Тревизо до обеда и поужинать со мной в гостинице, чего он не делал никогда в жизни. Он согласился, когда я сказал ему, что после ужина его будет ждать готовая коляска, которая домчит его менее чем за час до Пр., при ясном свете луны. Его торопила близость праздничных торжеств и абсолютная необходимость отслужить мессу в своей церкви.

Мы пошли в эту гостиницу, где, распорядившись развести огонь и приготовить добрый обед, я подумал, что кюре сам мог бы пойти и заложить для меня бриллиант, и, воспользовавшись этим, я остался бы на часок наедине с наивной Кристиной. Я попросил его оказать мне эту услугу, объяснив, что не хочу быть узнанным и поэтому не иду туда сам. Он был счастлив, что может для меня что-то сделать. Он пошел, и вот — я около огня, наедине с этим очаровательным созданием. Я провел с ней час в разговорах, наслаждаясь ее наивностью и стараясь расположить ее в мою пользу. Я ни разу не взял ее за пухленькую ручку, умирая от желания ее поцеловать.

Кюре пришел и отдал мне перстень, сказав, что сейчас его нельзя сдать в заклад из-за праздника Богородицы и сделать это можно лишь послезавтра. Он сказал, что поговорил с кассиром Монт-де-Пиете, который сказал, что если я захочу, он мне выдаст вдвое большую сумму, чем я запрашиваю. Я сказал, что он меня очень обяжет, если вернется из Пр., чтобы повторить эту операцию, поскольку могут возникнуть пересуды, если после того, как бриллиант был показан им, его принесет кто-то другой. Я сказал, что оплачу ему коляску, и он заверил меня, что вернется. Я надеялся повернуть дело таким образом, что он вернется вместе с племянницей.

В продолжение обеда, находя Кристину все более заслуживающей моего внимания и опасаясь потерять ее доверие, если слишком буду торопить непосредственное наслаждение в некоторые моменты, которые подворачивались мне в течение дня, я решил, что должен уговорить кюре привезти ее в Венецию еще на пять-шесть месяцев. Там я льстил себя надеждой заронить в ней любовь и дать ей соответствующую пищу. Я предложил это кюре, сказав, что я возьму на себя все расходы и найду очень порядочную семью, где честь Кристины будет охранена так же надежно, как в монастыре. Это станет возможно лишь после того, как станет понятно, что я могу на ней жениться, что является обязательным условием. Кюре ответил мне, что лично привезет ее после того, как я напишу ему, что нашел дом, где они могут поселиться. Кристина была в восторге от такого решения, и я обещал ей, намереваясь сдержать слово, что самое большее через восемь дней дело будет сделано. Однако я был удивлен, когда на мое предложение ей писать она ответила, что ее дядя будет отвечать за нее, поскольку она никогда не хотела учиться, хотя и умеет очень хорошо читать.

— Вы не умеете писать? Как же вы хотите стать женой венецианца, не умея писать? Я никогда не сталкивался с таким странным обстоятельством.

— Подумаешь, чудо! У нас ни одна девица не умеет писать. Не правда ли, дядюшка?

— Это правда, — ответил он, — но никто и не думает выходить замуж в Венеции. Месье прав. Ты должна учиться.

— Разумеется, — сказал я ей, — и даже до приезда в Венецию, потому что надо мной будут смеяться. Вы опечалены. Я вижу, что вам это не нравится.

— Мне это не нравится, потому что невозможно выучиться за восемь дней.

— Я займусь тобой, — говорит ей дядя, — и выучу тебя за пятнадцать дней, если ты будешь стараться изо всех сил. Этого будет достаточно, чтобы в дальнейшем ты усовершенствовалась сама.

— Это большой труд, но это неважно, я прошу вас учить меня день и ночь, и хочу начать завтра.

За обедом я сказал кюре, что, поскольку он собирается выехать после ужина, ему было бы хорошо пойти поспать, а выезжать им с Кристиной следует в час ночи. Нет необходимости приезжать в Пр. раньше тринадцати часов. Он согласился, потому что видел, что это доставит удовольствие племяннице, которая после хорошего ужина задремала. Я же распорядился насчет коляски, попросил кюре заказать у хозяйки гостиницы другую комнату для меня и развести там огонь.

— Это не обязательно, — говорит старый святой кюре к моему большому изумлению, — в этой комнате две большие кровати и нам не нужно будет застилать еще одну постель, потому что Кристина ляжет со мной. Мы не будем раздеваться, но сами вы можете раздеться, потому что, не ложась с нами, вы можете располагаться в своей постели как хотите.

— Ох! — говорит Кристина, я должна раздеться, потому что без этого не смогу заснуть, но я не заставлю вас ждать, потому что через четверть часа буду готова.

Я ничего не говорю, но не могу это себе представить. Кристина, очаровательная и способная совратить Ксенократа, лежит совершенно голая с кюре, своим дядей, действительно старым, монахом, совершенно отстраненным от всего, что могло бы представить это положение недозволенным, — все, что угодно, но кюре — мужчина, и он должен им быть и понимать, что он подвергается опасности. Мое плотское естество находило это невероятным. Ситуация была невинной, я в этом не сомневался, и настолько невинной, что они не только этого не скрывали, но и не предполагали, что кто-то другой, зная о ней, может подумать что-то дурное. Я все это видел, но не мог осознать. По прошествии времени я нашел этот обычай распространенным среди добрых людей всех стран, где я путешествовал, но, повторяю, среди добрых людей… Я не отношу себя к их числу.