Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

— Иностранец, которому нужна коляска, хотел бы купить вашу.

— Я не хочу ее продавать.

— Вы меня извините, но вы мне кажетесь очень больным.

— Да, мне надо, чтобы меня оставили в покое.

— Что у вас за болезнь?

Он подходит ко мне, он с трудом находит мой пульс, он поражен, спрашивает меня, ел ли я накануне, и узнав, что ничего не входило в мой желудок уже два дня, осознает правду и тревожится. Он советует мне съесть бульону, с такой заботой, что убеждает меня. Затем, ни разу не заговорив о Генриетте, он прочел мне проповедь о жизни будущей и о тщете настоящей и о том, что мы должны сохранять себя, потому что мы не вольны лишать себя жизни. Я ничего ему не ответил, но, решив меня не покидать, он заказал легкий обед через четыре — пять часов, и, увидя, что я ем, праздновал победу и развлекал меня весь остаток дня последними новостями.

На другой день я попросил его составить мне компанию за обедом, и, думая о том, что я ему обязан жизнью, принял его дружбу; но некоторое время спустя моя привязанность к нему увяла из-за случая, о котором расскажу читателю в деталях.

Два-три дня спустя дю Буа, которому де ла Хайе все рассказал, пришел меня повидать, и я начал выходить. Я пошел в комедию, где познакомился с корсиканскими офицерами, которые служили в королевском итальянском полку в составе французских войск, и с молодым сицилийцем по имени Патерно, замечательным повесой. Этот молодой человек был влюблен в актрису, которая издевалась над ним, развлекая меня описанием его замечательных качеств и, одновременно, своего жестокого с ним обращения у него дома, где она ускользала каждый раз, когда он хотел оказать ей знаки своей нежности. Она разоряла его, заставляя помногу тратиться на обеды и ужины в широком кругу, в то же время не давая взамен никакого вознаграждения.

Хорошо изучив эту женщину в театре и найдя в ней некоторые достоинства, я заинтересовался ею, и Патерно с удовольсьвием отвел меня к ней. Сочтя дело легким и зная, что она бедна, я не сомневался, что получу ее милости, потратив пятнадцать — двадцать цехинов. Я рассказал свой проект Патерно, который ответил, смеясь, что мне не бывать больше у нее, если я осмелюсь сделать ей это предложение. Он назвал мне офицеров, которых она не захотела больше видеть после того, как они обратились к ней с подобными предложениями, но сказал, что будет счастлив, если я сделаю попытку, и что после я буду должен дать ему честный отчет о происшедшем. Я обещал ему, что расскажу обо всем.

Это произошло в ложе, где она переодевалась, чтобы играть в комедии; я оказался наедине с ней и, дав ей полюбоваться моими часами, предложил ей их, в обмен на ее милости. Она ответила мне, вернув часы, совершенно в соответствии со своим катехизисом:

— Порядочный человек, — сказала она, — не может делать таких предложений, пригодных только для шлюхи.

Я вышел от нее, сказав, что для шлюхи я предложил бы только дукат.

Когда я отчитался перед Патерно в этой историйке, я увидел, что он торжествует; но его настоятельные приглашения стали напрасны: я больше не хотел быть в числе ее гостей, гостей очень скучных, где вся семья актрисы насмехалась над глупостью того, кто за них платил.

Шесть-семь дней спустя Патерно мне сказал, что актриса пересказала ему всю историю, как я и рассказывал, и добавила, что я не хожу больше к ней из страха, что она поймает меня на слове, если я повторю снова подобное предложение. Я поручил сказать вертопраху, что приду к ней еще, но не только не повторю прежнего предложения, но даже откажусь от нее, если она даже отдастся мне даром.

Этот молодой человек настолько хорошо повторил ей мои слова, что задетая ими актриса поручила ему сказать мне, что запрещает бывать у нее. Твердо решив показать ей, что я ее презираю, я снова зашел в ее ложу в конце второго акта пьесы, где она уже кончила играть. Спровадив тех, кто там у нее был, она сказала мне, что имеет кое-что мне сказать.

Она заперла дверь, затем, сев ко мне на колени, спросила, правда ли, что я ее так презираю. Мой ответ был короток. Я взялся за дело и, не думая торговаться, она отказалась от всякой сдержанности. Будучи, однако, как всегда, далеким от сантиментов, совершенно неуместных, когда умный мужчина имеет дело с женщиной такого сорта, я дал ей двадцать цехинов, которые понравились ей гораздо больше, чем мои часы. Потом мы вместе посмеялись над глупостью Патерно, который не понял, как кончаются вызовы подобного рода.

На другой день я сказал ей, что мне просто было скучно, и что я хотел лишь развеяться и не приду к ней больше, мне не интересно. Но, сдержав данное слово, через три дня я обнаружил, что был утешен бедной несчастной, как до того проституткой у д'Онейлана. Не считая себя в праве жаловаться, я был подлинно наказан за то, что так мерзко пал, после того, как был возвышен Генриеттой.

Я счел себя обязанным поделиться новостью с де ла Хайе, который обедал со мной каждый день, не скрывая своей бедности. Этот человек респектабельного возраста и происхождения передал меня хирургу по фамилии Фремон, который заодно был и дантистом. Некоторые известные ему симптомы привели его к мысли, что мне надо применить сильное лекарство. Это лечение вместе с погодой заставило меня провести шесть недель в своей комнате.

1749. Но за эти шесть недель я в компании с де ла Хейе подхватил болезнь гораздо более тяжкую, чем v… [11] гонорея. , которой не считал себя подверженным. Де ла Хейе, который покидал меня только на час по утрам, чтобы пойти помолиться в церковь, сделал меня набожным, и настолько, что я решил, вместе с ним, что должен быть счастлив, заполучив мою болезнь, которая принесла спасение моей душе. Я искренне возблагодарил Бога, который через посредство ртути привел мой разум, ранее погруженный во тьму, к свету правды. Несомненно, это изменение системы моих представлений произошло от ртути . Этот металл, нечистый и всегда очень опасный, настолько ослабил мой разум, что я, по-видимому, очень плохо соображал в тот момент. Я решил после выздоровления начать вести совсем другую жизнь. Де ла Хейе часто плакал вместе со мной от сочувствия, видя меня плачущим в действительном раскаянии и пребывающим на том неправильном пути, по которому брела моя бедная больная душа. Он говорил со мной о рае и о делах иного мира, как будто бывал там лично, и я не смеялся над ним. Он заимел привычку обращаться к моему разуму по вопросам, спрашивать о которых было глупостью. Неизвестно, заявил он мне однажды, создал ли бог мир во время весеннего равноденствия или осеннего.

— Относительно сотворения, — ответил я ему, несмотря на ртуть, — вопрос наивный, потому что установить время года можно лишь для определенной части Земли.