Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

— Но у вас много постоянных покупателей; каждый раз, как я прохожу мимо, я вижу вашу лавку полной народа.

— Это не покупатели, а бездельники, дурные шутники, распутники, что досаждают мне своими пошлостями. У них нет ни су, и мы должны все время за ними приглядывать, опасаясь, что нас обокрадут. Если бы мы захотели продавать им в кредит, у нас не осталось бы ничего в нашей лавке. Для того, чтобы мне от них защититься, мне следует быть суровой, но мне это дается с трудом. Они неутомимы. Когда мой муж в лавке, я ухожу, но чаще всего его нет. Кроме того, нехватка денег ведет к тому, что у нас нет продаж, и мы должны платить каждую субботу нашим работникам. Мы будем вынуждены их уволить, потому что у нас есть векселя, срок платежа по которым истек. Мы должны уплатить в субботу 600 франков, а у нас только 200.

— Я удивлен вашими переживаниями в первые дни вашего брака. Ваш отец должен был все знать, и вы, несомненно, должны были принести мужу приданое.

— Мое приданое составляет 6000, из них 4000 получены деньгами. Муж использовал их, чтобы открыть лавку и оплатить расходы. У нас есть в товарах в три раза больше, чем мы должны, но когда нет продаж, капитал мертв.

— То, что вы мне сказали, огорчает, и если не наступит мир, я предвижу, что ваши беды будут нарастать и ваши нужды, может быть, стонут еще больше.

— Да, поскольку, когда мой муж почувствует себя лучше, может статься, что мы заведем детей.

— Как! Здоровье вашего мужа не позволяет ему исполнять супружеский долг?

— Разумеется, но я об этом не беспокоюсь.

— Это меня поражает. Мне кажется, что мужчина около вас не может быть больным, по крайней мере, если он не при смерти.

— Он не при смерти, но он не подает признаков жизни.

Эта острота заставила меня рассмеяться и поблагодарить ее объятиями, которые становились все нежнее, в то время, как она, нежная как овечка, не оказывала им никакого сопротивления. Я ободрил ее, сказав, что смогу помочь с векселем, который она должна оплатить в субботу, и отвел ее в будуар, где ничто не помешало нам прийти к полюбовному соглашению.

Она очаровала меня снисходительностью, с которой не ставила никаких препятствий ни моим ласкам, ни моему любопытству, но поразила меня, когда приняла вид, отличный от того, который должен стать предвестником великого наслаждения.

— Как могу я воспринимать, — воскликнул я, — этот отказ в момент, когда полагаю, что вижу в ваших глазах, что вы разделяете мои желания?

— Мои глаза вас не обманывают; но что скажет мой муж, если он найдет меня отличной от того, какой я была вчера?

Она видит мое удивление и побуждает меня увериться в сказанном.

— Могу ли я, — говорит она, — распорядиться плодом, который принадлежит Гименею, до того, как он хотя бы раз насладится им?

— Нет, мой ангел, нет, я тебя жалею, и я тебя обожаю, приди в мои объятия и ничего не бойся. Плод будем уважать, но это невероятно.

Мы провели три часа, предаваясь сотне тонких причуд, направленных на то, чтобы сделать наше пламя еще более пылким. Торжественное обещание принадлежать целиком мне, как только она будет с состоянии внушить Барету, что он обрел свое здоровье, — вот все, чего я мог пожелать. Совершив прогулку по бульварам, я проводил ее до дверей ее дома, вложив ей в руку сверток с двадцатью пятью луи.

Влюбленный в нее, как ни в одну другую женщину, как мне казалось, я прогуливался перед ее лавкой по три-четыре раза в день, вынуждая моего кучера заявлять, что частые развороты изматывают лошадей. Я любил эти воздушные поцелуи и внимание, с которым она подстерегала издалека мой проезд. Мы договорились, что она подаст мне сигнал войти, только когда ее муж окажется в состоянии сделать нас счастливыми и ничего не опасаться. Этот судьбоносный день не замедлил случиться. По данному ею знаку я остановился. Она сказала, стоя на стремянке, чтобы я ждал ее в дверях церкви Сен-Жермен л'Оксеруа. Любопытствуя о том, что она мне скажет, я пришел, и четверть часа спустя увидел ее, прикрытую капюшоном; она села в мою коляску и, сказав, что ей надо сделать несколько покупок, попросила отвезти ее во Дворец торговли. У меня были дела, но amare et sapere vix deo conceditur [44] быть влюбленным и мудрым — это значит примириться с богом. . Я приказал кучеру отвезти меня на площадь Дофина. Там находилась моя биржа, но моя любовь требовала удовлетворения.

Во Дворце торговли она заходила во все лавки, куда ее приглашали хорошенькие хозяйки, называя принцессой. Мог ли я сопротивляться? Приходилось смотреть все украшения, побрякушки, подгонки, которые делали нам наскоро, со сладкими словами: «Взгляните на это, моя милая принцесса, взгляните сюда. Ах! Как хорошо это смотрится! Это для полу-богини! Можете заплатить послезавтра!» Барет смотрела на меня, говоря, что следует признать, что это было бы очень мило, если бы не было слишком дорого, и, добровольный простак, я должен был убеждать ее, что если ей что-то нравится, оно не может быть слишком дорого. Однако, пока она выбирала перчатки и митенки, вот, к чему привела меня роковая судьба и чему я подивился четыре года спустя. Цепь случайных обстоятельств не прерывается никогда.

Слева от себя я замечаю девочку двенадцати-тринадцати лет, с очень интересным лицом, стоящую вместе со старой некрасивой женщиной, отвергающей пару сережек со стразами, которые девочка держит в руках, любуясь их красотой; она кажется грустной оттого, что не может их купить. Я слышу, как она говорит старухе, что эти сережки сделают ее счастливой. Старуха вырывает их из ее рук и собирается уйти. Продавщица говорит малышке, что отдаст ей их по самой низкой цене, и та отвечает, что это неважно. Выходя из лавки, она делает глубокий реверанс моей принцессе Барет, которая, называя малышку юной королевой , говорит ей, что она красива как ангел, и целует ее. Она спрашивает у старухи, кто она, и та отвечает, что это м-ль де Буленвилье, ее племянница.

— И вы столь жестоки, — говорю я этой старой тетке, — что отказываете такой красивой племяннице в этих сережках, которые составят ее счастье? Не позволите ли мне подарить ей их?

Говоря так, я кладу сережки в руки девочки, которая, покраснев как огонь, смотрит на свою тетю. Та говорит ей нежным тоном взять их и поцеловать меня. Торговка говорит мне, что сережки стоят всего три луи, и вот дело становится комическим, потому что тетка в гневе говорит ей, что та может их отдать и за два. Торговка возражает, что называла ей цену три луи. Старуха, которая была права и не могла стерпеть, что наглая торговка так в открытую воспользовалась моей вежливостью, говорит малышке положить сережки обратно, и все бы ничего, но она все портит, говоря мне, что если я хочу подарить три луи ее племяннице, она пойдет и купит сережки, вдвое красивей этих, в другой лавке. Мне это безразлично, я кладу, не без улыбки, три луи перед девочкой, которая держит еще в руке и сережки, но торговка берет деньги, говоря, что дело сделано, что сережки принадлежат мадемуазель, а деньги — ей. Тетя называет ее плутовкой, торговка ту — сводницей, прохожие останавливаются, и, предвидя неприятности, я вежливо выпроваживаю тетю и племянницу, которая, обрадованная тем, что получила прекрасные сережки, не обращает внимания на то, что мне пришлось отдать за них на луи больше. Мы вернемся к этой девочке в свое время и в своем месте.