Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Там я написал карандашом за сорок два дня, без книг, все «Опровержение» «Истории правительства Венеции», написанной Амелотом де ла Хусэйе (Amelot de la Houssaye) , оставив место для цитат, которые заполнил, оказавшись на свободе, когда мог работать, держа перед глазами книгу автора, которого опровергал. Меня поразил однажды солдат и почти заставил смеяться, когда я увидел его у моей двери в карауле. Вещь показалась мне невозможной. Вот эта история.

Итальянец по имени Тадини прибыл в Варшаву в то время, когда я там был, рекомендованный Томатисом и мной. Он говорил, что он окулист. Персона, которая его мне рекомендовала, была комедиантка из Дрездена, которая представила его мне как такового. Томатис дал ему что-то на обед; не будучи богатым, я смог выдать ему только добрые слова и чашку кофе, когда он пришел ко мне в час моего завтрака. Он говорил всем о своих операциях; он осуждал окулиста, который обосновался уже двадцать лет в Варшаве, потому что не знал способа удалять катаракту, а тот поносил его, называя шарлатаном, который не знает, как устроен глаз. Тадини просил меня поговорить в его пользу с одной дамой, у которой катаракта, которую другой удалил, появилась снова; она была слепа на оперированный глаз, который снова закрылся, но видела все, что ей нужно, другим глазом. Я сказал Тадини, что не хочу в это вмешиваться. Он мне сказал, что говорил с нею, и что назвал меня как человека, который может за него отвечать.

— Вы очень плохо сделали, потому что я не отвечу в этой области и за самого знающего из людей, и я ничего о вас не знаю. В своем ремесле вы не должны нуждаться ни в чьей рекомендации; вы должны были бы громко кричать: operibus crédite [28] Смотри по делам их — Новый Завет, от Иоанна. . Это должен быть ваш девиз.

Тандини, шокированный моим рассуждением, показывает мне множество сертификатов, которые я, может быть, и прочел бы, если бы первый, который он дал мне в руки, не был от персоны, которая заявляла urbi et orbi (городу и миру) , что г-н Тандини излечил ее от «темной воды». Я рассмеялся и попросил его уйти. Несколько дней спустя я встретил его на обеде у дамы, у которой большая катаракта покрывала левый глаз. Я его приветствовал и предоставил ему говорить, но с намерением известить даму, в свое время и в своем месте, не доверять ему… Я увидел, что она почти решилась удалять катаракту, но поскольку он меня называл, она захотела, чтобы я перед этим присутствовал в дискуссии между ним и другим окулистом, который прибыл к десерту. Впрочем, я и сам был расположен с удовольствием послушать рассуждения двух профессоров. Старый профессор, который был немец, но хорошо говорил по-французски, атаковал Тадини на латыни. Тадини его остановил, сказав, что дама должна понимать то, что они говорят, и я сказал, что Тадини прав. Тадини не понимал ни слова на латыни.

Немецкий окулист начал с разумного рассуждения, что извлечение катаракты внушает уверенность пациенту и оператору, что она больше не возобновится, но что операция менее надежна, и, кроме того, имеется возможность того, что пациент может остаться слепым из-за невосполнимой потери вещества кристаллика. Тадини, вместо того, чтобы отрицать это, поскольку немец ошибался, имел глупость достать из кармана коробочку, в которой лежали маленькие шарики, похожие на линзы: они были очень гладкие и из очень чистого кристалла.

— Что это? — спросил старый профессор.

— Это то, что я могу положить под роговицу на место кристаллика.

Немец разразился настолько мощными и продолжительными раскатами смеха, что дама почувствовала себя обязанной проделать то же самое. Что же до меня, пристыженного тем, что должен стать заступником этого столь глупого животного, я лишь грустно смотрел на него, не говоря ни слова. Тадини, приняв мое молчание за убежденность, в которой я должен находиться, что немец неправ, насмехаясь над ним, разразился грозой, призывая меня говорить и высказать свое мнение.

— Мое мнение таково, что разница между зубом и кристалликом очень велика, и вы ошибаетесь, полагая, что можно заменить кристаллик в глазу между сетчаткой и стекловидным телом, как, может быть, вы могли бы поставить в десну искусственный зуб.

— Месье, я никогда никому не заменял зубов.

Сказав это, грубый невежа поднялся и вышел. Мы продолжали смеяться, и дама утвердилась во мнении никогда более не видеть этого опасного человека; но профессор не удовлетворился молчаливым осуждением обманщика, он счел его опасным; он заставил вызвать его на коллегию факультета, чтобы подвергнуть экзамену на знание конструкции глаза, и поместил в газете комическую статью о введении кристаллика в глаз между сетчаткой и роговицей, процитировав в ней удивительного артиста, пребывающего в Варшаве, который проделывает эту операцию с такой же легкостью, с какой дантист заменяет зуб. Тадини в отчаянии подстерег профессора, уж не знаю где, и со шпагой в руке заставил его спасаться в доме. Он должен был уйти в тот же день пешком, потому что не вернулся больше в комнату, в которой жил.

И каково же было мое удивление и желание посмеяться, когда, подойдя к маленькому окну моей калабозо [29] тюрьмы — исп. , где я умирал от скуки, я увидел окулиста Тадини, одетого в белое, со штыком, примкнутым к ружью! Я так никогда и не узнаю, кто из нас двоих был более удивлен, я — видя окулиста стражником у двери моей тюрьмы, или он — видя меня в башне, отданного некоторым образом ему под охрану. Факт тот, что он как будто с неба упал, когда несмотря на темноту узнал меня, и ему не пришло желание смеяться, в то время как я только и смеялся на протяжении всех двух часов, что он там оставался. Я хорошо его покормил и дал выпить, и дал экю, пообещав, что так будет всякий раз, когда он будет приходить меня охранять; но я видел его еще только четыре раза, потому что была очередь, чтобы стоять у моей двери днем. Тандини развлекал меня, рассказывая о несчастьях, которые с ним приключились за те три года, что протекли с тех пор, как мы виделись в Варшаве. Он побывал в Кракове, в Вене, в Мюнхене, в Страсбурге, в Париже, в Тулузе и, наконец, в Барселоне, где каталанские нравы не дали ему проявить его квалификацию окулиста. Поскольку он не имел никаких рекомендаций, ни диплома какого-нибудь университета, чтобы подтвердить свою доктрину относительно глаз, и не желал подвергаться экзамену, который хотели ему учинить на латыни, потому что латинский язык якобы не имеет ничего общего с болезнями глаз, здесь не удовольствовались тем, что отправили его на все четыре стороны, но сделали солдатом. Он признался, что дезертирует при первой же возможности. Он пожаловался мне, сказав, что с Варшавы больше не говорил о своих линзах для кристаллика, несмотря на то, что был уверен, что они должны помочь, он имел эту уверенность, но не проводил эксперимента, который, при недостатке обоснования, все же необходим. Я так и не узнал, что сталось с этим бедным малым.