Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

— Я вздыхаю с облегчением. Он не станет им, и тем лучше для вас. Я уверен, что он вас обольстил; я вижу, что вы влюблены в него, но надеюсь, что вы опомнитесь.

— Это невозможно, по крайней мере, пока он меня не обманет.

— Он вас уже обманывает. Я уверен, что он сказал вам, что богат, что он знатен, что он составит ваше счастье, и все это обман.

— Как вы можете знать, что это обман?

— Так же, как я знаю множество других вещей, которым лишь жизненный опыт научает человека. Это безумец, без системы, дерзкий, смелый, который, может быть, и женится на вас, но лишь для того, чтобы стать вашим хозяином и чтобы пользоваться вами, чтобы содержать себя.

— Он любит меня, и я должна была бы быть в этом уверена.

— То, что вселяет в вас уверенность, это не любовь, мое милое дитя, но каприз и распущенность. Вы видите, что он меня не знает, и он оставляет вас у меня в руках. Верите ли вы, что настоящий любовник может оставить так объект своей любви?

— Он не ревнив, вы знаете, что французы не таковы.

— Француз, человек чести, таков же, как англичанин, итальянец и человек другой нации. Верите ли вы, что, если бы он вас любил, он мог оставить вас без единого су, за спасибо, человеку, который мог бы пригрозить оставить вас на улице, или потребовать от вас услуг, которые были бы вам отвратительны? Что бы вы сделали сейчас, если бы я оказался грубым? Вы слышите меня. Ответьте мне, вы ничем не рискуете.

— Я бы защищалась.

— Ладно. Я оставлю вас в гостинице. Что вы будете делать? Знайте, что, несмотря на то, что вы очень хороши, и что у вас есть чувства, существуют мужчины, которые захотят от вас, как от красивой женщины, лишь, чтобы вы пожертвовали своими чувствами, и, в качестве персоны, которая захотела бы, чтобы ее чувства были уважены задаром, не дали бы вам и экю. Человек, которого вы, к своему несчастью, любите, не знает меня, и он обрекает вас на нищету или на поругание. Этого ничего не будет, так как я тот человек, который вам нужен, но позвольте сказать вам, что это род чуда. Считаете ли вы теперь, что этот человек вас любит? Это монстр. Я в отчаянии, видя вас плачущей, но это необходимо, и я не раскаиваюсь, что был с вами жесток, потому что то, как я с вами обращаюсь, меня оправдывает. Знайте, что ваша особа мне чрезвычайно симпатична, и что я интересуюсь вами только потому, что вы внушаете мне самые горячие желания; но знайте также, что я не попрошу у вас и единого поцелуя, и что в самом Риме я вас не покину; но прежде чем мы прибудем в Рим, я докажу вам, что граф не только вас не любит, но что это мошенник.

— Вы докажете?

— Да, даю вам в этом слово чести. Но осушите ваши слезы, и попытаемся провести день, как вчера. Вы не поверите, насколько я рад, что вы оказались у меня на руках. Только из чувства дружбы я хотел бы уверить вас, что все образуется; если не воспоследует любовь, я переживу это спокойно.

Хозяин принес мне счет за весь ужин, и я подождал ее, но я оплатил его, не глядя на бедную влюбленную, я опасался даже ей что-то сказать. Слишком сильная доза медицины, вместо того, чтобы вылечить, может нанести вред. Я умирал от желания послушать ее историю, и я надеялся узнать ее, прежде, чем мы приедем в Рим. Мы поехали, и не разговаривали до самой гостиницы «Де ла Скала», где слезли.

Я подумал, что лучше взять двух почтовых лошадей, потому что от «Ла Скала» до Радикофани на лошадях возчика мы потратили бы четыре часа, в то время как на почтовых нам хватило бы двух. Я сказал возчику ждать нас там и заказал почтовых на десять часов. Было только шесть, и было значительно лучше ожидать там, где мы были, четыре часа, чем сразу двинуться в путь, потому что тогда бы я догнал этого повесу, что обманул бедную девочку. Такой расклад очень понравился возчику, который таким образом избавил свою душу от заботы тащить свою коляску в гору, и свой кошелек — от необходимости потратиться на третью лошадь. Англичанка нарушила молчание, чтобы сказать, что следовало бы взять почтовых сразу, как я это решил, потому что с десяти до полудня будет сильная жара.

— Это правда, — сказал я, — но граф д'Этуаль, которого мы наверняка застанем в Радикофани, будет не рад меня увидеть.

— Почему же? Наоборот.

Чувство жалости помешало мне ответить, потому что довод, который я бы ей привел, вызвал бы у нее новые слезы. Я смотрел на любовь этой девушки как на настоящую болезнь, которая делала ее душу слепой; она не позволяла ей распознать в этом соблазнителе своего настоящего палача, и она бежала за своей погибелью, потому что не находила в себе достаточно силы отвергнуть свой инстинкт. Чтобы ее вылечить, я не мог прибегнуть к нежным уговорам; мне нужно было для этого грубое рассуждение; это был зуб, который я мог вырвать у нее только клещами, не поддаваясь малейшей жалости к ее страданию и не обращая внимания на ее слезы. Но была ли причиной, что заставляла меня так действовать, простая порядочность? Или это любовь к невинной красавице, что была у меня перед глазами, чья печаль пронзала мне душу? Это все мешалось воедино, но все обстояло именно так: если бы я нашел ее некрасивой и угрюмой, я, возможно, оставил ее умирать от голода; отсюда следовало, что я действовал только для себя. Так что прощай, добродетель! Это был вкусный кусочек, который я хотел вырвать у другого и съесть сам; но я себе так не говорил; когда я сомневаюсь в себе, я увожу в сторону мое размышление; я искренне разыгрываю ложного персонажа, которого могу сыграть хорошо, лишь вообразив, что не играю.

После отъезда возчика я пригласил англичанку на прогулку по окрестностям, поэтическая красота которых поражала. Бетти попыталась мне внушить, что сельская местность в Англии была бы еще более прекрасна, если бы там были виноградники, и чтобы ее развлечь, я сделал вид, что внял ее рассуждениям, изящество которых веселило мне душу. Она говорила на флорентийском наречии с ошибками и погрешностями в слишком твердом произношении, что в сочетании с английским акцентом наполняло мои уши наслаждением. Я томился, видя эти подвижные губы, которые я не осмеливался поцеловать, потому что тут же все бы и кончилось. Любовь, что жаждет восхищаться, не знает другого языка.

После двухчасовой прогулки, слыша колокола церкви, которые звонили во всю силу, и видя народ, сходящийся туда, Бетти сказала мне, что никогда не видела католической службы, и я был счастлив доставить ей это удовольствие. Это был праздничный день. Она присутствовала при большой мессе, со всей скромностью, делая все, что видела, как делают другие; никто не мог вообразить, что она англичанка. Она сказала мне, выходя, что наша служба создана для человека и для того, чтобы любить религию в гораздо большей степени, чем английская, и она нашла, что английские крестьяне ничего не стоят в сравнении с теми, что она только что видела, чей приличный вид ее поразил. Она спросила у меня, который час, и когда я сказал ей, не подумав, что удивлен, что у нее нет часов, она, покраснев, ответила, что граф у нее их попросил, чтобы оставить в закладе у хозяина, который дал ему лошадь. Я пожалел, что задал ей этот нескромный вопрос, потому что ее румянец явно был вызван неуместным стыдом. Бетти знала, что виновата, и не умела лгать. Мы выехали на трех лошадях ровно в десять часов, и легкий ветерок, смягчая жару, позволил приехать нам в полдень в Радикофани очень довольными. Хозяин, который одновременно был и начальником почты, сразу спросил меня, оплачиваю ли я три паоли, которые ему остался должен проехавший француз, который ел и пил, и у которого нечем было платить. Когда я сказал, что я все оплачу, я увидел, что он стал менее обеспокоен, но это было не все.