Михаил Ульянов - Приворотное зелье

Когда Симонова не стало, все были поражены, как много всего он успел за свою жизнь сделать. Но как же много из задуманного он сделать не успел!

Я благодарен судьбе за встречу с этим человеком.

Следуя примеру Симонова, я тоже старался, пользуясь своим положением, решать какие-то проблемы театра, его людей, отстаивать наши интересы… Но можно ли назвать такую деятельность политической?

…Когда много лет спустя, в 1989 году, Олег Ефремов, Кирилл Лавров и я стали депутатами избранного уже демократическим путем Верховного Совета СССР, мы думали, все будет по-другому, демократично. Недолго нас согревала эта надежда. Вскоре мы поняли, что и в этом раскладе нам отведена та же представительская роль.

И позднее, когда я наблюдал уже по телевидению за работой Верховного Совета России, я вконец убедился: представительство ничего не дает той группе, которая посылает в законодательный орган своего депутата, хотя бы потому, что все вопросы решаются простым большинством голосов.

Так имеет ли смысл заниматься политикой отчасти, наряду со своим основным делом? Не лучше ли отдавать время и силы только этому делу? Ты политик — вот и сиди в Думе, думай думу. Ты актер — вот и будь актером.

Уйдя из политики, я сохранил хорошие воспоминания от общения, недолгого и нечастого, с Михаилом Сергеевичем Горбачевым: пожалуй, лишь в нем я видел ответную заинтересованность в наших театральных делах. Он любил актеров, и иногда на каком-нибудь заседании, когда обсуждались серьезные вопросы, мог спросить: «А что по этому поводу думает товарищ Ульянов?» И пару раз я высказывал свою точку зрения.

Впервые за многие десятилетия партией, а значит страной, руководил деятельный, полный сил человек, прислушивающийся к жизни, а не к своему больному организму, не страшащийся, а жаждущий перемен, новых веяний.

М. С. Горбачев был в курсе нашего поистине революционного съезда Всесоюзного театрального общества, на котором оно было переименовано в Союз театральных деятелей. На том съезде меня избрали председателем СТД.

Помню, Михаил Сергеевич при встрече с нами заметил, не перегибаем ли мы с определением «деятели». Ну, а как же иначе, возразили мы (ему можно было возражать), не называть же актеров, режиссеров, критиков, театроведов просто работниками. Они, конечно, работники, но все-таки отличаются от работников других, нетворческих сфер. Он согласился.

То было хмельное время первых лет перестройки, время головокружительных надежд на лучшее будущее взамен отживших свое старых, косных устоев. Помню глаза Горбачева, счастливые глаза человека, верящего в то, что он многое может сделать, многое изменить, были бы на то воля и желание. В том заключалась его ошибка: он хотел многое изменить волевым порядком, радикально ничего не меняя. Его целью был «социализм с человеческим лицом». А до того мы какой строили? И, главное, оставался прежним путь достижения этой цели.

Горбачев не учел того, что пружина долголетнего зажима, при котором жил народ, слишком была сжата, и когда она разжалась, полетели не только фигуры, полетела главная задача жизни.

Ситуация вышла из-под контроля. Почувствовав реальную возможность свободы, республики начали бороться за выход из Союза. Страна стала распадаться. На голову Горбачева посыпались обвинения.

Как-то мы с Кириллом Лавровым подошли к Михаилу Сергеевичу и, рассказав, в каком положении находятся творческие союзы, выдвинули предложение, чтобы с творческих организаций не брали налог. Он пообещал поставить этот вопрос «в верхах». Я не почувствовал в нем прежней уверенности в своих силах. И глаза уже были другие.

Я был делегатом XIX партийной конференции, памятной по заявлению на ней Б. Н. Ельцина, по выступлению главного редактора журнала «Огонек» В. Коротича с материалами следователей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам.

Я не только присутствовал на конференции, но и выступал. Говорил я о прессе, о том, что надо дать ей свободу. «Пресса, — говорил я, — это самостоятельная серьезная сила, а не служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно». Зал возмущенно зашумел: «Ишь, чего! Свободу!» Несколько резких реплик в том же духе бросил во время моего выступления Горбачев. Ясно было, все боялись прессы, как ядовитых змей…

XIX партконференция, это я четко ощутил, имела целью объединить членов партии, сжать ее в кулак. Не еще больше укрепить, как то было раньше, ее власть, а удержать эту власть.

Но сделать это было уже невозможно.

За переменами в нашей стране следил весь мир. Буквально на второй-третий день после конференции я вылетел в Аргентину на гастроли. Первое, о чем меня там спросили, было: «Что такое у вас произошло с Горбачевым?» Подумать только: у черта на рогах уже все знали!

Многих удивило горбачевское «ты», с которым он обратился ко мне. Но так обычно обращаются крупные, да и не крупные партработники к своим нижестоящим товарищам. Это «ты» не свидетельствовало о каких-то наших тесных отношениях. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву.

Они с Раисой Максимовной одними из первых посмотрели моего Наполеона I, которого я играл у Эфроса. Были на моем шестидесятилетии — я послал им приглашение на свой вечер.

Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас «День-деньской» А. Мишарина, «Брестский мир» М. Шатрова.

«Брестский мир» он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким, — о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да и вообще: Троцкий, Бухарин наравне с Лениным на сцене — трудное испытание для партократа.

В спектакле кипели страсти. Там, в конце уже, Ленин (играл его я) в сердцах швырял стул. А стул был венский, таких теперь не сыскать. Наши декораторы всё упрекали меня, что я такие дорогие стулья ломаю. Я и предложил им сварить железный. Сварили. А я, значит, как обычно, метнул его, весом с пуд, от души! И словно обухом по руке! Связки порвал.

Ну, это так, к слову и к вопросу об азартности Ленина.

На спектакль «Мартовские иды», инсценировку романа Уайлдера, приходили многие члены Политбюро — тогда оно еще существовало.

Я там играл Юлия Цезаря. Как и Ричард III, и Наполеон I, личность эта накрепко связана с переломом эпохи, сдвигом пластов истории.

Со страниц романа встает страшная картина гибнущей Римской республики. Гибнущей не после проигранной битвы с врагом или революции: Рим гибнет прежде всего в человеке.

Разврат. Вседозволенность. Безответственность чиновников и военачальников. Чудовищный эгоцентризм — существую только Я. Я превыше всего и всех, дороже народа, страны, государственных интересов. Низменные страсти, политическая игра, корыстные расчеты. Борьба за воздействие на Цезаря, выгода дружбы с ним…