Теннесси Уильямс - Мемуары

Очень волнительно видеть одаренную актрису, которая после короткой подготовки играет очень ответственную роль Леоны; видеть, как мы все поддерживали ее, прикрывая, как могли, возможные «проколы», и любя ее — как должны любить друг друга все актеры в критических ситуациях — если в мире вообще есть любовь, в чем я не сомневаюсь. Любовь есть и в этом мире, и даже в актерской профессии, любовь, которая может выдыхаться за кулисами, но — в виде сотрудничества — почти всегда присутствует на сцене, особенно когда пьеса подвергается опасности в момент ввода новой звезды, не получившей достаточно времени на репетиции.

Это волнительно — и прекрасно.

Помню письмо от Брукса Аткинсона, полученное мной в то время, когда он перестал быть театральным критиком в «New York Times».

Я был на Западном побережье, и оттуда написал ему: «Это мне пора уходить со своей работы, а не тебе, Брукс».

Он мне ответил: «Тебе необходимо продолжать твою иносказательную работу». Я не уверен, что моя работа в то время была достаточно иносказательной, но, несомненно, она должна была быть таковой, и совет был достаточно теплым и сделанным с добрыми намерениями.

Вчера произошли два важных события: одно личное, другое политическое, и очень, очень общественное.

Личным событием был ужин с Розой и с ее во все большей степени раздраженной и раздражающей компаньонкой. Для полного комплекта я привел с собой молодого друга, одаренного художника, одновременно манекенщика и временами — актера.

Мисс Безымянная решила заказать нам столик в «Люхове», прекрасном ресторане в баварском стиле, чуть-чуть моложе, чем само время, и нас самым милым образом посадили прямо под оркестровой эстрадой. Оркестр в баварских или тирольских костюмах — но без единого баварца или тирольца — начал играть в семь часов, ровно через пятнадцать минут после нашего прибытия.

Что меня очаровало больше всего — стеклянная крыша, расположенная очень близко к нам, сквозь нее я мог наблюдать за первыми сумерками и за сгущением темноты по ходу ужина — лучше сказать, по ходу кошмарного ужина — потому что Безымянная вспомнила, что она ирландка и немедленно начала унижать моего бедного молодого друга; я не понимаю, как он сдерживался и не отвечал этой ирландской бабе, которая была сильно набравшейся и «тихой», как гремучая змея. Наверное, он наполовину ангел.

Мисс Безымянная начала с того, что назвала всех «молодых» бандой общественных паразитов, кровопийц и дегенератов.

Она объявила, что старые добрые времена прошли окончательно, и в мире не осталось ни достоинства, ни чести.

Мы с моим другом заранее договорились, что когда эта леди начнет демонстрировать свой сучий характер, мы скажем — один из нас другому — что мы сегодня видели в Центральном парке малиновку, и как это необычно — увидеть малиновку в это время года.

Не могу вам сказать, сколько раз нам пришлось упоминать столь необычное время появления этой малиновки и другие необычные явления в Центральном парке, чтобы остудить застольную атмосферу.

В конце концов я не смог сохранить спокойствие, повернулся к Безымянной и сказал: «Давайте признаем — вы стали реакционеркой, а я — революционер».

Тогда она начала говорить о выродках, имея в виду на этот раз и моего друга, и меня. Видите ли, она стопроцентная ирландка, и считает выродками всех, кто не стопроцентный ирландец. Только, увы, ирландского юмора у нее совсем не было.

Когда вечер прошел, я, конечно, стал жалеть ее. Она так погрязла в одиночестве, стародевичестве и в своих архаических «принципах», настолько ханжеских, насколько могут быть ханжескими принципы ее породы.

Трагическая история моей сестры Розы началась за несколько лет до того, как я на три года прервал свое обучение, чтобы поработать в филиале Международной Обувной компании под названием «Континентал Шумейкерс».

Я уже упоминал, что Роза в течение нескольких лет страдала от таинственных желудочных расстройств. Ее несколько раз укладывали в больницу по поводу этих расстройств, но не смогли найти ни язву, ни какую-нибудь иную причину ее болезни. В конце концов ей рекомендовали «поисковую» операцию.

К счастью, наш семейный доктор, блестящий врач, вмешался и сказал моей матери — к ее неудовольствию — что по его мнению (оказавшемуся совершенно точным) Розе нужно психиатрическое наблюдение, поскольку ее желудочные расстройства имеют психическую или психосоматическую природу, и что причины могут быть найдены только при соответствующем анализе.

Можете себе представить, как это поразило миссис Эдвину. Боюсь, что моя дорогая мамаша всю жизнь была истеричкой, кое-как сдерживаемой, а на ее фамильном древе (с обеих сторон — Дейкинов и Оттсов) было немало тревожных случаев психических и нервных срывов.

Дело в том, что когда сама миссис Эдвина загремела в психушку, где-то в начале пятидесятых, она позвонила мне на Виргинские острова, в Сент-Томас, где я находился в коротком, очень нужном мне отпуске, и сказала:

— Угадай, откуда я звоню?

— Мама, разве ты не дома?

— Нет, сынок. Произошла ужасная ошибка. Меня положили в психиатрическую клинику. Пожалуйста, приезжай и забери меня отсюда.

Я немедленно приехал. У нее был свой психиатр, женщина, я частным порядком проконсультировался с этой леди, и она сказала: «Мистер Уильямс, вы, наверное, знаете — или подозреваете — что ваша мать всю жизнь страдала паранойей».

И добавила, что мама «чересчур неестественна и неглубока».

Я, тем не менее, возмутился, несмотря на то, что крупица правды могла быть в этом столь бессердечно высказанном диагнозе.

— Пусть так, но я не считаю вас надежным авторитетом в оценке характера моей матери, поскольку, как вы сами сказали, она отказалась говорить с вами — и требую ее немедленной выписки.

И я вытащил мать оттуда.

Но вернемся к Розе.

Когда ей было чуть за двадцать, ее послали в Ноксвилл в качестве «дебютантки», снабдив несколькими дешевыми выходными платьями. Официальный прием в честь дебюта планировался у тети Белль (миссис Уильям Дж Браунлоу), но помешала смерть ее свекрови, миссис Браунлоу-старшей, и дебют стал неофициальным. Прием в честь неофициального представления Розы обществу был проведен в Ноксвильском Кантри-клубе. Тете Белль пришлось купить Розе несколько новых платьев за этот сезон, но все равно дебютантка не имела громкого успеха. Мне кажется, Роза влюбилась в молодого человека, совершенно не отвечавшего ей взаимностью; Роза уже никогда не стала такой, как была. На нее пала тень, которая все сгущалась в последующие четыре-пять лет.

Когда Роза вернулась из Ноксвилла, я спросил ее: «Как гостилось?»

Она ответила: «Только тетя Элла и тетя Белль — очаровательные, а я нет».