Анна Масс - Писательские дачи. Рисунки по памяти

Все равно поэт он был замечательный, со своей изощренной манерой, узнаваемым голосом. Поразительна его поэма «Дельфиниада». Ассонансные рифмы, «трюкачество» и полиндромы, за которые ему всегда доставалось от критики, позже триумфально вошли в поэзию молодого Андрея Вознесенского, чьим предтечей он, возможно, был.

В шестьдесят лет он женился на молодой, очень красивой девушке. Никто не сомневался, что красотка вышла за этого траченного жизнью старого пижона из-за денег. Он, без сомнения, и сам знал, на что шел. Но это было в его характере — шокировать стихами и поступками. Она, однако, родила от него сына.

И вдруг он тяжело заболел. У него обнаружили рак гортани.

Оперировал его какой-то знаменитый онколог, и была надежда на то, что удастся избежать метастазов. Но уже редко можно было увидеть поэта на аллеях поселка, он сник, потерял кураж. Красавица-жена по три раза в году отдыхала в домах творчества, предоставляя ребенка заботам своей матери, а мужа — заботам его шофера.

Летом семьдесят второго года мы с Ириной Радунской пришли к Кирсанову на дачу, расположенную в конце Южной аллеи. Нам с ней поручили собирать с пайщиков деньги на ремонт водокачки. Идти мне не хотелось, но как раз недавно меня избрали членом правления кооператива, и надо было доказать, что я достойна этой высокой чести.

Мрачноватый дом красного кирпича стоял в тени старых высоких елей и был похож на небольшой замок. Сходство с замком придавали и эта мрачноватость, и башенка на крыше, и узкое овальное окно на фронтоне. Над трубой силуэтом красовался жестяной кораблик под треугольным парусом.

После теплого летнего дождя светило яркое солнце, но большое окно гостиной выходило в густые еловые заросли, и в комнате было сумрачно. Горел высокий торшер под картонным гофрированным аляповато раскрашенным абажуром.

И поэт был сумрачен, под стать своему жилищу, хотя одет ярко, в стиле своего торшера — клетчатая красно-зеленая куртка, зеленый платок вокруг шеи. А лицо больное, измученное. Ему было шестьдесят пять лет.

Ирина Радунская, рыжеволосая, эффектная, самоуверенная молодая писательница — у нее только что вышла книга про научные открытия в области физики, и она гордо вручила ее поэту с дарственной надписью — энергично заговорила о порученном деле, вкусно выговаривая слова «водонапорная башня», «утечка воды», «более мощный насос», «общая сумма»…

— Да вы садитесь, девочки, — сказал поэт, и стало видно, с каким трудом дается ему каждое слово, как больно ему сглатывать и произносить звуки. — Все это ерунда. Сколько нужно внести? Садитесь. Я хочу вам прочитать свое последнее стихотворение…

Он читал очень тихо, почти шепотом, в горле у него сипело при каждом вдохе, он касался бледной, в старческих пятнышках, рукой зеленого шейного платка, словно пытался облегчить боль, которую причинял ему каждый произносимый звук.

Стихотворению этому предстояла долгая жизнь, оно стало музыкальным хитом, а тогда оно прозвучало для нас как последнее «прости» умирающего поэта оставляемому миру:

…Мы с Ирой шли по аллее и молчали. Солнце слепило, летний день после дождя был так хорош, словно сулил нам в будущем одну только хорошую погоду.

В сентябре семьдесят девятого умер Алексей Яковлевич Каплер.

Мужественный человек, он старался как можно дольше не показывать близким своих страданий. У него был рак поджелудочной железы.

Лена, его падчерица, вспоминает:

— Он держался до мая. В мае слёг. Положили его в больницу в Филях. Плохонькая была больница, но врачи хорошие.

Мать четыре месяца не отходила от него. Вся в комок собралась. Она, когда случалось несчастье, становилась жесткая, даже злая — не подходи. Может, чтобы не вызывать жалости к себе. Одиннадцатого сентября по дороге из школы я заехала в больницу. Он лежал под капельницей. От него мало что осталось. Он ведь полненький был, а тут — истощенный, в чем душа держалась. Но все равно улыбался. Не хотел огорчать мать.

Он уже не мог ничего есть. А я говорю — давайте я домой смотаюсь, блинчиков вам напеку!

— Да, — Алексей Яковлевич говорит, чтобы мать порадовать, — я бы блинчик съел.

И чего я сразу не догадалась привезти? Пока до Аэропортовской от Филей доехала, напекла, потом обратно… Вхожу в палату, а кровать уже пустая, матрас унесли, и запах хлорки…

В жизни поэтессы Юлии Друниной Алексей Яковлевич появился в пятьдесят четвертом году, вскоре после того, как его выпустили из лагеря. Лене было двенадцать лет. Мать до поры до времени скрывала от дочери свой роман, они с ней продолжали жить в одной квартире с отцом Лены, поэтом Николаем Старшиновым — больше некуда было деваться. Муж знал о романе жены, страдал, пил… Обстановка в семье была та еще. Но наконец-то Каплер и Друнина приобрели кооперативную квартиру на Аэропортовской, а Алексей Яковлевич получил еще и участок на Красной Пахре, где наспех построил что-то вроде большой времянки — одноэтажный щитовой домик с тремя комнатками и верандой. Так до конца в нем и прожили, не захотели строить большой дом.

— Мать мне твердила: «Веди себя так, чтобы Алексей Яковлевич тебя не видел и не слышал! Он детей не любит!»

Я его заранее боялась. А на мое двенадцатилетие мать мне говорит:

— Посмотри в окно.

Я выглянула — и обомлела: там стоял новенький взрослый велосипед, моя мечта! С ручным тормозом, с фарой, щитками на колесах — ну, сказка!

(Вот он, до сих пор живой, чудо мое ободранное. Ему уже больше пятидесяти лет, а я до сих пор на нем по лесным тропинкам через корни — хоть бы что ему! Во, делали велосипеды!)

…Конечно, велосипед сыграл свою роль. Можно сказать, купил он меня этим велосипедом. Но и так я сразу поняла, что мне его нечего бояться. И мы с ним подружились. Он был добрый. И детей любил.

Мне в детстве не хватало доброты. У матери характер был суровый. Можно понять: вернулась с фронта — ни кола, ни двора, у мужа туберкулез, оба студенты, денег — жалкая стипендия. А тут еще я родилась. И помощи ждать неоткуда. Им нужно было как-то пробиваться, они всю душу в стихи вкладывали, на меня не оставалось.

Вот за что я матери благодарна — за то, что привела меня девчонкой в конно-спортивный манеж и посадила на лошадь.