Анна Масс - Писательские дачи. Рисунки по памяти

В такие вечера на лице Ароши Эрлиха было написано: как хорошо! Дружеское застолье, интеллигентная атмосфера, друг, которого он привел и «угощает» им присутствующих. Только что напечатана положительная рецензия на вышедшую книгу и одобрена новая рукопись. Ароша стеснительно протягивал левую руку за конфетой, кусочком пирога, чашкой чая… И правда, хорошо.

В конце зимы шестьдесят третьего года позвонила рыдающая Настя. Из ее несвязного рассказа узнали: сидели за столом в московской квартире, обедали, вдруг Арон Исаевич встал как-то неловко, опрокинул стул и повалился на пол. Приехавший врач «скорой помощи» констатировал смерть. Инфаркт.

Проститься к Донскому крематорию приехало много народу. Стояли у похоронного автобуса, притоптывая и сморкаясь — день был холодный, промозглый. Ждать пришлось долго. Из открытых ворот крематория медленно, одна за другой, выходили скорбные процессии, а им навстречу вступали под своды новые. За автобусом, в котором стоял гроб с телом Ароши, уже выстроилось несколько таких же автобусов и толпились люди с такими же скорбными лицами и так же притоптывали и сморкались. Это было как перрон вокзала, только те, кого сегодня провожали, уезжали навсегда.

Зиночка держалась спокойно, а Настя плакала, не переставая, тихонько, с подвывом.

Шоферы похоронных автобусов, деликатно понижая голос, буднично переговаривались:

— Она фаршу полкило купила. Я говорю: если покупать фарш — то сразу килограмма два. На всю ораву полкило — никто ж и не почувствует.

Подошла служительница в синем халате, сказала так же буднично:

— Давайте, несите.

Гроб внесли под своды крематория и сняли крышку. Кто-то тихо воскликнул:

— Смотрите: лицо Данте!

Правда: благородное аскетическое лицо, нос с горбинкой… А главное: с лица Ароши сошло наконец въевшееся выражение затаенной боязни удара из-за угла, оно разгладилось и приобрело выражение наконец-то обретенного душевного покоя.

Дачу Зиночка года через два продала писательнице Ирине Радунской.

Не всегда беседы за нашим столом проходили на высоком интеллектуальном уровне. Всё зависело от контингента. Мои родители умели поддерживать любую беседу, лишь бы, как говорится, человек был хороший. Приходил, например, известный композитор, автор многих популярных песенок, в том числе и на слова Масса и Червинского, Модест Ефимович Табачников со своей женой Риточкой, и тогда разговоры бывали, примерно, такие:

Табачников: А вот еще чудный анекдот: муж приезжает из командировки. А у жены… (переходит на шепот, потому что я не к месту здесь околачиваюсь, ищу на полках какую-то книгу).

Отец: Хх-а-а-а!!! Чудесно! Как тонко! А вот я вам расскажу: приходит больной к врачу: доктор, что мне делать, у меня… (переходит на шепот).

Табачников: Га-га-га!!! Потрясающе! Как тонко!

В другой, зеленой, половине гостиной разговаривают мама и Риточка:

Мама: Когда я ее только что взяла, она была просто шелковая, а теперь!

Риточка: Ах, моя дог-г-огая! Они все такие! И у меня то же самое! Сначала — тише воды, ниже тг-г-авы! А теперь — пг-г-осто неудобоваг-г-имая!

Обе (вздыхая, почти хором): Как они быстро портятся!

Речь шла о домработницах.

А еще была любимая тема:

— Я достала Модичке чудный отг-г-ез на костюмчик, знаете, такой ког-г-ичневый, в кг-г-апочку, шег-г-стяной, пг-г-ос-то пг-г-елесть! И всего за… (Называлась какая-то запредельная сумма.)

Каждое Риточкино грассирующее «р» звучало так, словно их не одно, а, по крайней мере, пять в каждом слове. Казалось, в горле у нее перекатывается горошина и наполняет окружающее пространство звонкими переливами.

— Что вы говорите?! — завидовала мама. — Где вам удалось? Я ищу Владимиру Захаровичу отрез на демисезонное пальтишко, но разве в наших магазинах достанешь что-нибудь приличное?

— Дог-г-огая моя, вы не чег-г-ез те каналы ищете! У меня есть канал… Мне пг-г-иносит одна женщина — она связана с ансамблем «Бег-г-ёзка». Они как г-г-аз только что вег-г-ну-лись из Италии. Она мне на днях должна пг-г-ивезти итальянские вещи (Риточка произносила уважительно: «вэшчи»).

— Ах, Риточка, у меня к вам огромная просьба: Анечке необходимы туфельки. Тридцать седьмой размер. Я нигде не могу… Если вдруг… Умоляю! Я вам буду так!..

В другой, бордовой, половине гостиной:

— Еврейку спрашивают: «Зачем вы сделали своему сыну обрезание?» А она отвечает: «Ну, во-первых, это красиво!»

— Хх-а-а!!! «Во-первых»! Как тонко!

В целом получался вполне мелодичный квартет.

А через некоторое время мы с мамой поднимаемся в лифте на пятый этаж известного дома Нирензее в Большом Гнездниковском переулке.

— Мои дог-г-огие! — звонким переливом своего грассирующего «р» встречает нас Риточка, и они с мамой обнимаются и целуются как самые нежные подруги после долгой разлуки.

Тесная квартирка набита антикварной мебелью, бронзой, хрусталем, севрскими фарфоровыми фигурными подсвечниками, настольными старинными лампами под кружевными абажурами, огромными китайскими вазами — до такой степени, что можно открывать филиал антикварного магазина, того, что на Арбате, дом семь, ближе к Арбатской площади. За круглым столом карельской березы, давясь и делая рвотные движения горлом, сидит над котлетой с макаронами двенадцатилетний Женька Табачников, бледный, длинный и вялый, сам как макаронина с его тарелки.

— Ешь, негодяй! — покончив с объятьями, кричит Риточка. — Посмотг-г-и на себя в зег-г-кало, на кого ты похож! У тебя уже совег-г-шенно нет пг-г-офиля! Ты умг-г-ешь голодной смег-г-тью, я тебе гаг-г-антиг-гую!

Женька натыкает на вилку кусок котлеты и смотрит на ее отражение в серебряной сахарнице, как Персей на Медузу Горгону.

На кушетке с гнутыми подлокотниками стоят изящные черные туфельки с узкими перемычками и модными острыми носами.

— Помег-г-яй, моя дог-г-огая, — и Риточка снова оборачивается к Женьке: — Что ты сидишь в позе «замг-г-и»?! Положи в г-г-от котлету! Кошмаг-г-ный г-г-ебенок! Совег-г-шенно ничего не ест! Ну, я вас спг-г-ашиваю!

Туфельки мне точно по ноге.

— Носи их, моя дог-г-огая! — напутствует меня Риточка, вдоволь нащебетавшись с мамой, наоравшись на сына и провожая нас до дверей. — Хог-г-ошая вэшчь любит, когда ее носят.

Так, благодаря Риточке, я стала обладательницей элегантных, легких, удобных итальянских туфелек. Я носила их бережно и благоговейно, много лет («хорошая вещь любит, когда ее носят»). Дважды отдавала в починку. С годами они, конечно, стоптались, потеряли прежний лоск, но все равно видно было, что — не нашего производства. Обращали на себя внимание.