Вадим Андреев - История одного путешествия

— Получается, что вы отрицаете всю так называемую понятную, доступную каждому человеку народную поэзию.

— Совсем нет. Былины мы изучаем в четвертом классе гимназии, а «Слово о полку Игореве», в подлиннике по крайней мере, уже на филологическом факультете. Оттого, что человек не стал филологом и ему непонятен наш древний язык, вы не станете отрицать удивительную силу этого языка и поэтическую силу «Слова»?

— Иначе говоря, — по-вашему выходит, что для понимания и оценки стихов нужно не только любить стихи, но еще кончить университет, что поэзия — удел немногих избранных.

— В сущности, так это и есть. Вы же не будете утверждать, что большой тираж, слава уже само по себе есть свидетельство настоящей поэзии? Игорь Северянин может служить примером невероятного успеха, который никак не соответствует его подлинному, но все же скромному дарованию.

— Дело не в славе и даже не в мастерстве, — сказал я. — Среди замечательных стихов Некрасова у него есть строчки, быть может, несовершенные, но сила их огромна, настолько огромна, что их нельзя произнести без священного волнения:

(Н. Некрасов, «Рыцарь на час!»)

Не говоря уже о «крови» — «любви», четырежды повторенные причастия с буквой «щ», казалось бы, могли убить любое стихотворение. Но целые поколения повторяли их с такой любовью, с таким самопожертвованием, что их чувства как бы перелились на эти строчки, и имя Некрасова стало неотделимым от имен Перовской и Желябова, от всей эпохи нашего народовольчества. Или для вас гражданская поэзия не существует?

Мой собеседник посмотрел на меня неодобрительно, подумав, вероятно, что я слишком молод, в университете еще не учился и «Слова о полку Игореве» в подлиннике не читал. Стоило ли со мною говорить об Анненском?

Пожимая на прощанье руку, я назвал свою фамилию и спросил имя моего спутника.

— Мое имя все равно вам ничего не скажет, а ваше я знаю: я видел вас в «Маяке». Почему вы не поступите в Константинопольскую гимназию? Я слышал, что ее скоро переводят в Болгарию. Подождите, я вам дам адресок, пойдите, может быть, что-нибудь и выйдет.

Незнакомец, так и не пожелавший назвать себя, достал из кармана записную книжку в кожаном переплете, вырвал страничку и написал на ней серебряным карандашиком несколько слов. Он сложил ее вчетверо и так передал мне.

Когда он ушел, я развернул страничку и увидел, что кроме адреса на ней было написано стихотворение. Вот оно:

Стихотворение мне не очень понравилось — оно показалось мне эстетским и надуманным.

7

Через несколько дней меня внесли в списки учеников Константинопольской гимназии. Ученики жили в деревянных бараках на краю города, на уроки ходили за тридевять земель, в район русского посольства, где в обшарпанных палатах бывшего военного госпиталя были устроены классы. Впрочем, все это было временным — Константинопольская гимназия в свою очередь уже кончала свое недолгое существование, а учеников собирались отправить в Болгарию, где с помощью болгарского правительства предполагалось кроме уже существовавшей русской гимназии в Софии устроить еще какие-то учебные заведения и в провинции. Состав учеников в Константинопольской гимназии отличался от лицейского: это были действительно молодые люди, не доучившиеся в гимназиях и реальных училищах в России.

С тех пор, как я уехал из Батума, я несколько раз возвращался в жизнь: в тот день, когда увидел маленькую турецкую девочку, танцевавшую под ореховым деревом, и потом, когда поступил в лицей и встретился с Сосинским, Резниковым, Гершем. Но ни в первый раз, ни во второй это еще не было настоящим началом новой жизни. Пустота и душевная выжженность, следы моей незадачливой кавказской эпопеи, были глубоки и мучительны, и они не могли исчезнуть так быстро. Неожиданный восторг, охвативший меня перед бегством из Селимие, когда я вдруг ощутил свою молодость и почувствовал, что «все впереди», был краток. Снова, как в лагере, меня окружало одиночество.

В деревянных бараках, где жили ученики Константинопольской гимназии, я встретился со своими лицейскими друзьями — Сосинским, Резниковым, Пфеферманом. От них я узнал, что вскоре после моего бегства из Селимие их вытащил оттуда замечательный учитель математики и превосходный педагог Арам Емельянович Вартаньян (впоследствии он был назначен директором русской гимназии в городе Шумен в Болгарии) и помог им записаться все в ту же Константинопольскую гимназию. Мы жили в разных бараках, и наша дружеская связь нарушилась. Причиной отчуждения было и то, что я бежал из Селимие один, не посоветовавшись с друзьями, и мой характер: насмешливость, заносчивость и колючесть, воспитанные во мне Рейснерами [3] Об этом периоде жизни героя рассказано в повести В. Андреева «Детство». (Ред.) .

Жизнь в общежитии иногда приводит к большой и крепкой дружбе, но случается, что, если кто-нибудь не сумеет прижиться, товарищи окружают его одиночеством, особенно нестерпимым, когда человеку некуда от лих уйти. Так случилось со мною — в последние недели моей жизни в Константинополе и потом, когда гимназистов перевезли в Софию, я ни с кем не мог сблизиться по-настоящему. Иногда по-прежнему между Сосинским, Резниковым и мною вспыхивали яростные споры, но они теперь не сближали нас, а разъединяли: ни на какие компромиссы (литературные, конечно) мы не шли, каждый отстаивал свою любовь к тому или другому поэту — к Ахматовой, Сологубу или Есенину. Маяковского мы звали мало, и споров о нем еще не возникало.

Январь 1922 года в Константинополе был суровым — часто дул пронзительный северный ветер, иногда шел мокрый снег, таявший через несколько часов. В моей прохудившейся шинели, — чем меньше оставалось в ней фосфорического блеска, так поразившего меня, когда я в первый раз укрылся ею в темноте, тем меньше давала она тепла, — улицы Константинополя мне казались не слишком уютными. Когда ветер нагонял с моря мокрые клочья тумана, дома и люди становились призрачными и неправдоподобными. Такой же неправдоподобной была и моя жизнь — с аттестатом зрелости я учился уже во второй гимназии, и меня собирались отправить в третью. Университет мае казался совершенно недостижимым. Анне Ильиничне я по-прежнему не давал знать, где я нахожусь, — я хотел доказать, что проживу самостоятельно, не получая отцовских денег. После уроков — на них приходилось присутствовать, иначе учеников немедленно исключали — я ходил по улицам и пытался писать стихи: под фонарем, тускло горевшим на недоступной высоте, растекающимся чернильным карандашом я записывал строчки, приходившие мне в голову. Дождь размывал слова, и потом я ничего не мог прочесть. Я не очень жалел об этом — стихи не давали мне радости.