Виктория Уколова - «Последний римлянин» Боэций

Отсюда призывы Боэция познать самого себя, пробудить в себе силы, способные поднять человека до небес, до первоисточника бытия, а не надеяться на спасение извне. Боэция не снедают ни мечты, ни упования. Это строгая и рационалистическая натура. Он все-таки приходит к постижению первоначала и смысла человеческого существования через науку размышления, а не через страдания души, как бы не доверяя душе интуитивной и чувствующей (и в этом он тоже противоположен Августину).

У Боэция нет и тени мистического опыта, нет темноты и нет ожидания и неожиданности чуда. В конце концов для него нет и тайны в боге, в котором лежит последнее основание бытия. Но ведь это открыто человеку с самого начала и лишь забыто им. Поиски автора «Утешения» — это, строго говоря, не искание бога, а отыскание путей, способных поднять человека до него, сделать его «как бы богом», ибо, как полагал Плотин, «глаз никогда не увидел бы солнца, если бы не принял форму солнца». Боэций показывает, что человек больше и глубже самого себя. Философ преподает науку подлинно человеческого, а не божественного величия и своими рассуждениями, и своей жизнью. По Боэцию, удивительнее всего в человеке скрытая в нем и подчас неведомая ему самому мудрость. Душа должна быть внимательна к себе самой и не делать ничего бесполезного, отвлекающего ее от главного.

«Последний римлянин» приближается к границам человеческой жизни и мышления. Сквозь строй философских аргументов в «Утешении» подчас прорывается боль сердца: автор не скрывает, что бывают мгновения и часы страданий, когда мудрость не утешает. Но Боэций преодолевает сомнения. Он убежден: мудрец не может быть несчастным, ибо цель мудрости — истинное счастье, блаженство. Путь к благу лежит не через страдания. Христианскому идеалу — «сердцу болезнующему» — противостоит обладающий несгибаемой душевной стойкостью мудрец. Боэций считает, что мудрец не может быть страдальцем. Постоянно пребывает в печали лишь неразумный и ленивый душой человек. Мудрец сумеет преодолеть несчастья. Он не будет вести изнуряющей борьбы со своими страстями, ибо в борьбе с самим собой нельзя подняться к высшему благу. Идти вперед надо, прежде всего утверждая благое начало в самом себе, гармоническое единение с миром. Не следует уклоняться и от ударов судьбы, надо понять ее лживые лики, выйти ей навстречу, не боясь смерти. Для Боэция очевидно, что речь не идет ни о борьбе с судьбой, ни о покорности ей. Мудрец познает суть судьбы, ее сокровенный смысл и тем самым как бы разрывает круг временнх явлений, в котором она имеет силу. Спасение не индивидуальный акт бога, не проявление благодати, но результат концентрации всех рациональных и духовных усилий человека, который сам делает себя подобным богу или низводит до уровня животного. Человек силен разумом, не знающим оков, вырывающимся из времени, уничтожающим пространство, сжимающим вселенную до ослепительной световой точки средоточия истины. Предназначение человека нести свой дух «все выше и гордо смотреть в высокое небо!» [147] Ibid. V, m. 5. . И он может осуществить этот огромный труд, ибо в его «груди скрыта великая сила жизни» [148] Ibid. IV, m. 3. .

Атмосфера рока, судьбы, неизбежности, окутывающая человека, поглощенного земными заботами, рассеивается, как только он вверяет себя заботам мудрости. Быть по-настоящему счастливым, могущественным, жить, не опасаясь ударов судьбы, можно только за оградой познания, устремленного к высшему разуму, и самосовершенствования. И когда Боэций писал: «Никогда Фортуна не сделает так, чтобы принадлежало тебе то, что отделено от тебя по природе» [149] Ibid. II, pr. 5. , он имел в виду не только внешние блага, но и духовную суть человеческого существа, которое осуждает или оправдывает свою жизнь, являющуюся точкой в безграничном движении бытия.

Средство достижения блаженства не нищета духа, но его исключительное богатство. Не ограниченное благоразумие, но истинная мудрость, не пассивная добродетель, но нравственная устремленность ведут человека к счастью. Чтобы преодолеть несчастья, человеку надо стать совершеннее, чем сама судьба. Только тот, кто постоянно находится на вершине своей души, может стать действительно счастливым. Оптимизм Боэция — это не поверхностный оптимизм человека, не ведающего последствий своих поступков, но оптимизм мудреца, сознающего всю меру своей ответственности перед жизнью и будущим. И в этом огромная нравственная сила его «Утешения».

Боэциеву концепцию провидения и судьбы в отдельных составных частях можно отождествить с постулатами того или иного философского учения, но, спаянные воедино, они образуют оригинальное и стройное целое. Боэций, как представляется, весьма далек здесь от христианства, приход к которому казался бы вполне закономерным и естественным в его время и в его положении. Однако, отталкиваясь от платоновской концепции мироздания, от стоического учения о логосе, пройдя через горнило мистической диалектики Плотина и Прокла, Боэций отобрал из них лишь наиболее созвучное его своеобразно рационалистическому взгляду на мир.

Особое влияние на средневековую культуру оказала та часть учения Боэция о провидении в судьбе, которая была посвящена непосредственно Фортуне. Фортуна — это еще один, кроме Философии, аллегорический образ «Утешения», приобретший исключительную популярность в средневековой и ренессансной Западной Европе.

Фортуна поначалу выглядела явно инородным элементом в христианской картине мира, подчиненной непреложной воле всезнающего, всемогущего бога. На первых порах богословие повело против капризной богини счастья и удачи решительную борьбу, продолжая, впрочем, ту же тенденцию, которая в полной мере проявилась в позднеантичном стоицизме и неоплатонизме, поскольку их представления о всеобщей причинности и абсолютно благом разумном, хотя и безличном промысле-провидении, определяющем миропорядок, не оставляли места для действия сил слепых, неупорядоченных, воплощением которых всегда была Фортуна. Христианский теолог Лактанций объявил ее злым и коварным духом. По его утверждению, самой по себе Фортуны не существует. Сходное мнение высказывали и другие христианские писатели (Тертуллиан, Иероним, Павлин из Нолы), считавшие Фортуну лживой и пустой фантазией язычников. Отцы церкви стремились изгнать из круга привычных представлений образ капризной, никому не подвластной богини, несовместимой с христианской концепцией единого бога-творца и господствующего в мире божественного промысла.

Августин противопоставил бесцельной, неразборчивой в действиях Фортуне концепцию бога как истинного «виновника и подателя счастья… раздающего земные царства и добрым и злым. И делает он это не без разбора и как бы случайно, поскольку он есть бог, а не Фортуна, но сообразно с порядком вещей и времен — порядком для нас вполне сокровенным, а ему вполне ведомым» [150] S. Augustini De Civitate Dei. V, 1. . Все происходящее, полагал гиппонский епископ, строго обусловлено, поэтому так называемые «случайные причины» (принимаемые несведущими людьми за Фортуну) на самом деле есть «сокрытые причины», действие которых подвластно воле истинного бога или некоторым духам (вспомним, что Боэций, также отрицавший наличие слепого случая, обосновывал это порядком природы, а не волей всевышнего).