Моисей Кроль - Страницы моей жизни

Второй факт имел драматический характер. В начале 1924 года власти решили произвести в высших учебных заведениях Ленинграда основательную чистку с тем, чтобы удалить из них «непролетарские элементы». Хотя на опросе комиссии по чистке мои дочери показали, что их отец старый народоволец, это не помогло: их отчислили как детей «интеллигента». Но тут произошло событие, которое казалось совершенно невероятным в советских условиях. Мой друг Лев Яковлевич Штернберг, бывший тогда директором Этнографического музея при Академии наук и ректором Этнографического института, им созданного, явился к университетскому начальству и предъявил им ультиматум: или моих дочерей вернут в университет, или он сложит с себя обе вышеуказанные должности и выйдет в отставку. И этот мужественный акт Штернберга не только не навлек на него коммунистических скорпионов, но дал желаемый результат: моих дочерей приняли обратно в университет. Так, по-видимому, велик был научный и моральный авторитет Штернберга.

Устроившись кое-как в гарсоньерке, но продолжая усиленно поиски квартиры, я стал знакомиться с жизнью русской колонии в Париже. Друзей и добрых знакомых у меня оказалось множество. Я был рад свидеться с моими старыми друзьями-народовольцами – Минорами, Осипом Соломоновичем и Настасьей Наумовною, а также с Верой Самойловной Гоц. Приятно было мне также встретиться с товарищами социалистами-революционерами: Н.Д. Авксентьевым, А.Ф. Керенским, Е.Ф. Роговским и многими другими. В Париже также оказалось немало моих старых коллег адвокатов и среди них мои соратники по борьбе за равноправие евреев в России: Г.Б. Слиозберг и М.М. Винавер. Устроились также в Париже и мои бывшие клиенты, петербургские и сибирские. И странное дело: несмотря на такое множество друзей и знакомых, я именно в Париже сразу почувствовал себя на чужбине и впервые осознал себя во всем мучительном смысле этого слова «эмигрантом». Французская жизнь казалась мне совершенно чужою. Никакого контакта ни с каким слоем французского населения я не имел. Мало того, у меня было предчувствие, что этого контакта я не установлю, сколько бы времени я не прожил во Франции, оттого ли, что я не владел надлежащим образом французским языком, или оттого, что я был в таком возрасте, когда невозможно себя переделать и войти в новую жизнь, слишком сложную и столь непохожую на русскую, но я себя чувствовал в Париже чужим элементом, каким-то инородным телом. С юных лет я любил Францию, Францию энциклопедистов, Францию, давшую миру Декларацию прав гражданина и человека, Францию Вольтера и Руссо, Францию Виктора Гюго и Альфреда Мюссе, но когда я приехал в Париж в 1925 году, то увидел, что я любил абстракции, идеи, глашатаями коих были французы, но бурным потоком кипевшая жизнь столицы Франции неслась мимо меня, и я не только не был в состоянии слиться с нею, но у меня и желания не было это сделать. И мне казалось, что такое мое настроение не было исключительным.

Я был уверен, что так, как я, чувствовали себя многие и многие эмигранты. В этом меня убеждали бесчисленные факты. Характернейшею чертою эмигрантской жизни в то время в Париже была чрезвычайная трудность найти себе какой-нибудь заработок, огромное большинство русских эмигрантов лишены было возможности заниматься той профессией, которой они занимались на родине, и они брались за любую работу, лишь бы иметь хлеб насущный. Врачи служили плонжерами (посудомойками. – Прим. Н.Ж. ) в ресторанах, адвокаты были шоферами, а интеллигенты поступали лакеями в рестораны, работали леверами (подсобными рабочими. – Прим. Н.Ж. ) в гаражах и вообще шли на самые тяжелые и грязные работы, лишь бы не голодать. Все это требовало тяжелой ломки прежней жизни этих людей и превращало их в особую категорию парижских обитателей, живших какой-то «приниженною и урезанною» жизнью, ничего общего с жизнью культурных слоев парижского общества не имевшею. Не миновала горькая чаша эмигрантская и Л.А. Кроля и меня. Л.А. Кроль стал, как он саркастически выражался, «извозчиком», т. е. обзавелся гаражом, предприятием, ни в коей мере не подходившим для такого талантливого инженера, каким он был, а я очень долгое время не мог найти никакого заработка. Неоднократно выраженная Л.А. Кролем в его письмах к нам в Харбин надежда, что я в Париже быстро найду платное занятие, не оправдалась.

Лето 1925 года прошло для нас довольно монотонно, Л.А. Кроль много времени проводил в своем гараже. Я немного работал в Национальной библиотеке и был занят поисками квартиры. С большим удовольствием покинули мы опротивевшую гарсоньерку, когда одна русская семья в июне месяце, уезжая на лето в деревню, уступила нам на три месяца за умеренную плату свою довольно просторную квартиру.

Август месяц принес нам большую радость: вырвалась из советского плена и приехала к нам и младшая дочь, а вместе с нею приехала и наша тетушка Цецилия со своим мужем доктором С.Я. Штернбергом и любимый всеми нами другой брат Л.Я. Штернберга – А.Я. Штернберг, тоже врач, известный в целом мире специалист по легочным болезням и вообще талантливейший человек, превосходный лектор, выдающийся оратор, несравненный рассказчик, художник и т. д. Их приезд был для нас большим праздником, но характерно, что только младшая дочь охотно рассказывала о жизни в советской России и о своей собственной жизни под большевистской опекою. Все же остальные гости были очень сдержанны и старались больную тему о том, что собою представляет большевистская Россия, не затрагивать. Получалось впечатление, что они избегают ее касаться, чтобы не бередить своих душевных ран: ведь они приехали за границу на очень короткий срок и должны были вернуться в Ленинград.

Я уже теперь не помню множества волнующих и печальных фактов, которая нам сообщила младшая дочь, Было больно слышать ее рассказы и было бесконечно жаль Россию и ее население, которое большевистская диктатура безжалостно сжимала в своих страшных тисках. Моя младшая дочь успела весною 1925 года окончить юридический факультет Ленинградского университета, и оказалась она среди тех немногих избранных, которые сдали все экзамены с особым отличием. По установившемуся в Ленинградском университете правилу, такие «отличники» пользовались преимущественным правом получить ответственную должность по судебному ведомству. Но когда список «отличников» был представлен для утверждения начальству, в списке значились всего две женщины – фамилия моей дочери была вычеркнута, так как «у нее не было пролетарской психологии». Эта несправедливость оставила в душе моей дочери немало горечи.

С большой грустью провожали мы Штернбергов, когда они покидали Париж, чтобы вернуться в Ленинград. Увидимся ли мы когда-нибудь, спрашивали мы себя. Хотелось верить, что судьба принесет еще эту радость.