Моисей Кроль - Страницы моей жизни

И снова перед нашими глазами вставали мрачные картины из жизни сахалинских каторжан, где малейшее уклонение от проклятой каторжной дисциплины могло кончиться и кончалась страшной трагедией, особенно среди политических. И рядом со страшными картинами замученных на Сахалине наших товарищей Штернберг рисовал образы трогательной товарищеской преданности и готовности жертвовать друг за друга даже жизнью.

Так, когда одного политического каторжанина за резкое осуждение тюремного режима подвергли телесному наказанию, другой, Домбровский, в виде протеста против этой бесчеловечной расправы покончил с собою.

Рассказ Штернберга длился несколько часов, и мы все слушали его с напряженным вниманием.

Помню, когда мы пили чай, у всех лица были сияющие, праздничные, и это праздничное настроение создал Штернберг. И все смотрели на него с любовью и гордостью.

Завязалась общая беседа, во время которой я, между прочим, спросил Якубовича, имеет ли он какую-нибудь надежду вырваться из Кургана, в котором он должен был себя чувствовать, как в плену.

– О, да! – воскликнул он со свойственной ему живостью. – Мне пишут из Петербурга, что союз писателей усиленно хлопочет, чтобы мне разрешили вернуться в Петербург.

Этот ответ меня искренне порадовал. Литератор и поэт божьей милостью, Якубович рвался в широкий мир, как птица из клетки. С самой своей юности, в разгар своей революционной деятельности он стал писать стихи, которые печатались в толстых журналах за подписью П.Я. (инициалы его имени и фамилии). Его глубокое чувство к Розе Федоровне Франк служило неисчерпаемым источником для его поэтических вдохновений, и лучшие его стихи были им написаны под влиянием этого чувства. Долгие годы пребывания Якубовича на каторге открыли перед ним новый мрачный мир, полный скорби и бесконечных страданий. Глубоко в его благородном сердце и художественном воображении врезались трагедии, которые переживали на его глазах сотни и сотни людей, волею злого рока заброшенных на каторгу.

Эту жизнь каторжной коммуны Якубович с большим талантом описал в своей книге «В мире отверженных», которая вышла из печати под его псевдонимом Мельшин.

Само собою разумеется, что художественное творчество давало Якубовичу огромное нравственное удовлетворение и поддерживало в нем необыкновенную душевную бодрость. При чрезвычайной экспансивности его характера его литературные успехи были для него якорем спасения от тоски и уныния.

Последней нашей остановкой в пути был город Самара. Там мы посетили товарища Циммермана, с которым я прожил вместе шесть месяцев в Бутырской пересыльной тюрьме в Москве. Так как он не был евреем, то его горькая участь быть сосланным в Колымск миновала. Его водворили в городе Балаганске Иркутской губернии, хотя за ним числились грехи не меньше, чем за Гринцером, Левитом, Шаргородским и многими другими евреями – политическими ссыльными.

Я знал, что Циммерман провел с большой пользой годы своей ссылки. Он много читал и усердно штудировал историю, политическую экономию и философию. В то же время он организовал постоянную помощь бедным товарищам ссыльным, входя во все их нужды и оказывал им часто и моральную поддержку. Не удивительно, что он оставил по себе в Балаганске и во всей округе самую теплую память.

По окончании ссылки он выбрал себе местом жительства Самару, так как его родной город Москва был для него закрыт. Разыскали мы Циммермана очень скоро. Вид у него был свежий и бодрый и от него веяло большой внутренней силой. Со сдержанным энтузиазмом он рассказывал нам, как сильно бьется в Самаре пульс общественной жизни, сколько молодых талантливых радикальных элементов осели в этом городе и какую они большую работу там вели.

Сообщил он нам с чувством большого удовлетворения, что он принимает близкое участие в редакции «Самарского вестника», который пользуется большим успехом. Газета марксистского направления и вокруг нее группируются крупные литературные силы, как, например, Владимир Ульянов-Ленин, Гвоздев и другие.

К несчастью, этот прекрасный человек, подававший столь большие надежды, вскоре после нашего отъезда из Самары умер. Он переутомил себя чрезмерной работой и заболел менингитом, который свел его в могилу.

Через несколько дней после свидания с Циммерманом мы прибыли в Житомир. Само собою разумеется, что родители Штернберга не могли нарадоваться на своего сына, которого они не видели целых двенадцать лет.

Мои старики меня тоже встретили сияющие от счастья. Когда же они узнали подробно о моих разъездах по Забайкалью, они не смогли скрыть своего чувства гордости. Дескать, вот какой у нас сын!

2 января 1898 года началась лихорадочная работа участников нашей экспедиции в Петербурге. На Исаакиевской площади, в так называемом Мариинском дворце, где обыкновенно происходили заседания Комитета министров и Государственного совета, нам отвели целый этаж. Набрали дополнительный штат статистиков человек в шестьдесят, и вся эта масса людей вместе с нами взялись приводить в порядок и систематизировать груды материалов, собранных экспедицией в течение шести месяцев своей исследовательской работы в Забайкалье.

Большею частью Куломзин сам распределял эти темы среди участников экспедиции; но Головачеву и мне он предложил писать наши монографии на темы, которые мы сами выберем. Я взял тему, которая меня заинтересовала еще, когда я объезжал Забайкалье в годы ссылки, а именно «о формах землепользования в Забайкалье».

Должен сказать, что моя задача оказалась гораздо более трудной, чем я ее себе представлял. Мне пришлось проделать огромную подготовительную работу: перечитать массу документов, составить большое количество сводных статистических таблиц, проштудировать целый ряд статистико-экономических работ, написанных в результате обследований других сибирских губерний. Правда, мне дали в помощь очень сведущего сотрудника и двух опытных статистиков, которые работали под моим руководством не меньше восьми часов в день; все же мне самому пришлось уделять работе двенадцать, четырнадцать, а иногда и шестнадцать часов в сутки.

Мне кажется, что я никогда до того не работал так усердно и систематически, как в тот год. Я снял две комнаты на Петербургской стороне, на заброшенной улице, где я вел поистине затворническую жизнь: я почти не встречался ни со своими друзьями, ни со знакомыми, и испытывал такое чувство, точно я жил далеко от Петербурга, в глухой провинции. Одну комнату занимал я, а в другой работал мой сотрудник и статистики – обе женщины.

Моим главным сотрудником был мой хороший знакомый, Исидор Эммануилович Гуковский, очень интеллигентный человек с хорошим статистическим стажем, социал-демократ, весьма интересовавшийся экономическими вопросами вообще. Он принадлежал к известной в Одессе семье Гуковских, которая выделила ряд выдающихся революционеров. Работая с ним дружно в течение многих месяцев, я его искренно полюбил, так как почувствовал в нем очень хорошего, сердечного человека.