Валентина Мирошникова - 100 знаменитых судебных процессов

И вдруг 20 ноября Ефим Егоров дал признательные показания частному приставу Ивану Федоровичу Стерлигову об убийстве «французской купчихи Симон» в ее квартире в доме графа Гудовича на Тверской улице. Он утверждал, что совершил убийство Луизы Симон-Дюманш в сговоре с ее домашней прислугой и кучером. Галактион Кузьмин непосредственно помогал ему в убийстве, а обе женщины — Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова — в сокрытии следов преступления. В качестве мотива убийства Егоров назвал ненависть крепостных людей к француженке, которая занималась рукоприкладством. Но ряд существенных моментов заставляют серьезно усомниться в том, что автор этого «признания» вообще представлял себе те обстоятельства, в которых признавался. Показания каждого из «найденных» подозреваемых во многом не соответствовали главной версии. Так, например, «всплыла» любимая домашняя собачка хозяйки Дуду, а вслед за нею еще три. Если бы убийство происходило в квартире Симон-Дюманш, то их лай обязательно бы услышал польский студент князь Вильгельм Радзивилл и его слуги, которые занимали соседние помещения (оказалось, что стены здесь совсем тонкие и не обеспечивают должной звукоизоляции). Странным выглядело и то, что после удушения хозяйки на нее были надеты три нижние юбки, платье, драгоценности и даже вдеты в уши сережки.

К тому же в своем признании Егоров утверждал, что тело убитой француженки было брошено в овраг. Все, что содержал этот «признательный документ», имеет лишь одно объяснение: ни сам Егоров, ни пристав Стерлигов на месте обнаружения трупа Симон-Дюманш никогда не были, и признание вымышлено от начала до конца. Подтасовка фактов была налицо, но суд этого как-то не заметил. Убийцы были названы, дело представлялось ясным и, стало быть, ломать голову было уже не над чем. Уже 22 ноября 1850 года, на следующий день после допросов обвиняемых в следственной комиссии, Сухово-Кобылин был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде, и в московском высшем обществе его встречали как человека, незаслуженно пострадавшего от полицейского произвола. А расследование покатилось дальше по накатанной колее. Сухово-Кобылина изредка просили ответить на ряд вопросов. На одном из допросов следствие впервые заинтересовалось письмами, найденными в бумагах Сухово-Кобылина, в одном из которых были слова: «Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который, увы, называет Вам не мое имя, но имя другого! — я предпочитаю призвать Вас к себе, чтобы иметь неблагодарную и вероломную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трепещите».

А 18 марта 1851 года Сухово-Кобылин неожиданно представил следственной комиссии весьма пространный документ, в котором «обосновал» наличие у обвиняемых иного мотива убийства — корыстного. Чтобы придать своему «сочинению» побольше убедительности, он постарался доказать факт хищения денег у Симон-Дюманш. Сделать это было непросто, поскольку во время осмотра квартиры и вещей погибшей особых ценностей не было найдено. Теперь же оказалось, что исчезло многое. Пропавшие вещи были найдены на чердаке деревянного флигеля Сухово-Кобылина — это якобы был тайник, устроенный Егоровым в ночь убийства француженки. Попытка следствия провести очные ставки Александра Васильевича с обвиняемыми сорвалась из-за его недомогания. Следственная комиссия безропотно приняла к исполнению пожелание Сухово-Кобылина (он просил не тревожить его, так как он болен) и более не беспокоила его очными ставками, а уже 20 апреля следственная комиссия представила московскому военному генерал-губернатору графу Арсению Андреевичу Закревскому рапорт, в котором сообщала об окончании розыска и изобличении виновных. Сухово-Кобылин и Нарышкина были освобождены от подписок о невыезде. Литератор тут же уехал в СанктПетербург и подал прошение на имя Николая I.

Император, не склонный к необдуманным поступкам, пожелал ознакомиться с обстоятельствами расследования и попросил графа Орлова, управляющего Третьим отделением и шефа жандармов, подготовить доклад по «делу француженки Симон». Это пожелание вызвало переписку между графом Александром Федоровичем Орловым и московским военным генерал-губернатором. Из нее было ясно, что попытки Сухово-Кобылина ввести следствие в заблуждение ни к чему не привели, и официальные документы это подтверждают. Тем не менее 13 сентября 1851 года московский надворный суд вынес приговор. Обвиняемых осудили: Ефима Егорова приговорили к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 20 лет; Галактиона Кузьмина — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймлению и ссылке в каторжные работы на 15 лет; Прасковью Иванову — к лишению прав состояния, 80 ударам плетью и ссылке на работы на заводах сроком 22,5 года; Пелагею Алексееву — к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Однако суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора: «Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда» — то есть на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию.

Московская Уголовная палата рассматривала «дело об убиении СимонДюманш» в двух заседаниях — 30 ноября и 10 декабря 1851 года — и лишь несколько смягчила наказание женщинам. Приговор Уголовной палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится об изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве — он пытался скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака палата обязала Сухово-Кобылина подвергнуться церковному покаянию.

Но на этом дело не кончилось. Уже 15 декабря 1851 года самый молодой из осужденных — Галактион Кузьмин — написал в Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения подали Аграфена Иванова и Ефим Егоров (четвертая обвиняемая, Алексеева, умерла в тюрьме). Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. Выяснилось, что, как несовершеннолетние, Кузьмин и Егоров не подлежали суду московской Уголовной палаты. Далее кучер по пунктам разнес проведенное следственной комиссией Шлыкова расследование и указал, что признание у них было выбито кнутом («бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова»), а Сухово-Кобылин обещал вольные их семьям. Надо сказать, что Ефим Егоров в январе 1852 года обратился и к императору. Из канцелярии императора прошение Егорова было спущено в Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 года. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 года он приказал объявить заключенному, что его прошение на высочайшее имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. А так как теперь обвиняемые уже были совершеннолетними (им исполнился 21 год), то, чтобы ускорить рассмотрение дела, московский оберпрокурор П. И. Рогович в апреле 1853 года обратился к членам Сената с предложением о желательном подтверждении приговора Уголовной палаты. Может быть, осужденные и получили бы назначенные судом наказания, но один из сенаторов — Иван Николаевич Хотяинцев — не согласился ни с результатами расследования, ни с объективностью судей. Он прямо указал на все те нелепости, которые лежали на поверхности и, как говорится, лезли в глаза любому непредвзятому юристу. Хотяинцев предложил сенаторам не рассматривать дело по существу (то есть не утверждать и не отвергать вынесенный ранее приговор), а вернуть его на доследование.