Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

Но Вера Константиновна хорошо знала дочь.

— Пойди в детскую и стань в угол, — сказала она невозмутимо. — Здравствуй, Женя.

— Здравствуйте, Вера Константиновна…

— Дрей… — сказал Васятка, смотря на гостя сверху, и помахал ему ручкой.

— Дрей, дрей, — приветствовал его Женя, ловя и пожимая пухлую ручку Васятки.

— Но, мама, — от бешеной скачки голос Наташи вздрагивал и басил. — Женя пришел делать уроки… Он там в чем-то не может разобраться… Видишь — учебник принес.

— Ну, хорошо, — сказала Вера Константиновна, — но только без баловства, — и унесла Васятку в комнаты.

— Что принес? — Наташа тут же подскочила к Жене.

— «Таинственный остров»… Не читала?

— Не-а… — она выхватила книгу и умчалась в сад.

— Опять пуговица болтается на нитке, — осуждающе сказала Лёля. — Варя, принеси, пожалуйста, иголку и нитки. Мы будем под вязом. — И она взяла Женю за руку.

Кода они подошли к огромному дереву, раскинувшему крону на добрый десяток метров вокруг, Наташа сидела на ветке и читала Жюль Верна.

Лёля степенно села за сколоченный из толстых досок стол. Женя устроился рядом.

— Что нового в училище? — начала светский разговор девочка.

— Чкония сказал, что скоро у нас будет рисование. Наконец-то…

— А ты разве любишь рисовать?

— Конечно…

— Все, кто не умеет рисовать, очень любят рисовать. Все, кто не умеет писать стихи, обязательно их сочиняют, — глубокомысленно изрекла Варя, появляясь с катушкой и иголкой.

Женя не обиделся. Варя была младше на два года. Малявка. И он прощал её. «В то время я часто бывал у Соловьевых, — запишет Евгений Львович 7.1.51. — С Наташей я вечно ссорился, с Лёлей отношения были ровные, Варя дружила со мной, но я с ней держался несколько строго, ведь она была на два года моложе меня».

Стихи начали рождаться в нем, кажется, когда он ещё и читать-то по-настоящему не умел. Рафаил Холодов, работавший с ним в начале двадцатых годов в ростовской «Театральной Мастерской», вспоминал, как Евгений Львович, посмеиваясь, прочитал ему однажды такой опус, сочиненный им в четырехлетнем возрасте:

У барышен Соловьевых был небольшой по формату альбом, переплетенный в бархат светло-коричневого цвета, на обложке которого была стандартная картинка: красивая дама среди деревьев на берегу моря. В нем множество стихов, записанных Евгением Шварцем, но подписанных то «Байрон», то «лорд Байрон», то «лордик Байрончик», то «Гете» и т. д. Стихи, возможно, оригинальные и явно чужие, но переделанные Шварцем. Все они скорее похожи на пародии, нежели на серьезные упражнения в стихосложении. Вот одно из них — «Блаженны плачущие»:

Подписано: «от одноклассницы стихотворение Евгении Ш.».

Все это было продолжением игры, дуракавалянием. Но что-то писалось и всерьез. И не случайно младшая его современница, майкопчанка Алекандра Крачковская, ставшая детской писательницей, ещё в 1920 году присылала актеру Шварцу свои стихи на «рецензию». То есть видела в нем старшего опытного в поэзии товарища. Мастера. И его советы были высокопрофессиональны: «Пишете Вы хорошо, — отвечал он. — Одно могу сказать — пишите больше, чаще, как можно чаще. Следите за рифмой! Пишите, помня, что форма не враг, а помощник, что говорят в стихе не одними словами, а стихом тоже. Я дрался с формой, терзал и калечил размер, бросал совершенно рифму — через это следует пройти. Если это есть, значит Вам тесно в стихе, значит есть, о чем говорить. Первая ступень — это когда пишут в угоду рифме, меняя, уничтожая образ. Вторая ступень — это когда чувствуют образ, смысл, настроение и портят форму. Третья и высшая ступень (в которой бездна собственных препятствий и ступеней) — когда форма служит образу и стиху и Вам. Не убивайте форму, а побеждайте. Мои старые стихи меня ужаснули. Форма разбита в клочки. Вторая ступень взята с бою, и раны, полученные в бою, так и зияют. Очень много крови, но никакого искусства. Вы уже лучше пишете…».

А стихи продолжали приходить к нему. И битва с ними продолжалась всю жизнь. В середине двадцатых, кажется, под впечатлением наводнения в Ленинграде 1924 года, он написал целый цикл стихотворений. Покажу самое короткое из них — «Слякоть»:

О его серьезных стихах никто почти не знал. Он их никому не показывал, не собирался печатать. Другое дело юмористические — на случай, на день рождения, на юбилей и проч. — этими он делился охотно, щедро записывал их в «Чукоккалу». Которые запомнились, цитируют друзья, вспоминая о нем.

Весной 1905 года Женя Шварц держал вступительные экзамены в реальное училище. Осенью пошел в приготовительный класс.

— Впервые в жизни я надел длинные темно-серые брюки и того же цвета форменную рубашку, и мне купили фуражку с гербом и сшили форменное пальто, и мы с мамой отправились в магазин Марева покупать учебники, и тетради, и деревянный пенал, верхняя крышка которого отодвигалась с писком, и чтобы носить всё это в училище, — ранец. Серая телячья шерсть серебрилась на ранце, он похрустывал и поскрипывал, как и подобает кожаной вещи, и я был счастлив, когда надел его впервые на спину. И вот я пришел в реальное училище, не понимая и не предчувствуя, что начал новую жизнь, окончательно прощаясь с детством. Встретил нас хмурый и недружелюбный Чкония (…) Оно, училище, готовилось уже к переезду в новое красивое, двухэтажное здание, которое в последний раз видел я три дня назад во сне. Сколько моих снов внезапно из самых разных времен и стран приводили меня в знакомые длинные коридоры с кафельными полами, или в классы, или в зал с портретами писателей. Очевидно, те восемь лет, что проучился я в реальном училище, оставили вечный отпечаток на моей душе, если я через сорок почти лет чувствую себя как дома, очутившись, во сне, на уроке или на перемене в зале.

Однако поначалу учеба доставляла мало радости.

— Русский язык давался мне сравнительно легко, хотя первое же задание — выучить наизусть алфавит — я не в состоянии был выполнить. Капризная моя память схватывала то, что производило на меня впечатление. Алфавит же никакого впечатления не произвел на меня, и я его не знаю до сих пор. И грамматические правила заучивал я механически и не верил в них в глубине души. Не верил я ни в падежи, ни в приставки, ни в какие части речи. Я не мог признать, что полные ловушек и трудностей сведения, преподносимые недружелюбным Чкония (учитель подготовишек. — Е. Б. ), могут иметь какое бы то ни было отношение к языку, которым я говорю и которым написаны мои любимые книги. Язык сам по себе, а грамматика сама по себе. Да и все школьные сведения, связанные с враждебным школьным миром, со звонком, классом, уроками, толпой учеников, словом, никакого отношения не имеют к настоящей жизни. (…) Но вот наступала очередь арифметики. Я открывал задачник, читал задачу раз, другой, третий — и принимался её решать наугад. И начинались беды. Ох! Рубли и копейки не делятся на число аршин проданного сукна, хотя я даже помолился, прежде чем приступить к этому последнему действию. Значит, решал я задачку неправильно. Но в чем ошибка? И я вновь принимался думать, и думал о чем угодно, только не о задаче. Я думать не умел. Не умел сосредоточиться и направить внимание. (…) Обычно дело кончалось тем, что за помощью я обращался к отцу. Не проходило и пяти минут, как я переставал понимать и то немногое, что понимал до сих пор. Моя тупость приводила вспыльчивого папу в состояние полного бешенства.