Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

Василий Федорович Соловьев (1863–1952) — глава семьи — имел воистину большое влияние на ребят. Он учился на естественном факультете Петербургского университета вместе с Александром Ульяновым. Был его другом и соратником по «Народной воле». Накануне ареста Александр ночевал у Соловьева, поручил ему отвезти документы, шрифты и материалы в Харьков. На следующий день рано утром они разошлись — каждый по своим делам. В Харькове Соловьев поселился у матери своего друга и ученика Константина Косякина и вскоре узнал об аресте и казни друга. Здесь Василий Федорович доучился, но уже на медицинском факультете, и по поручению народовольческого руководства поехал работать врачом на соляные копи бельгийской компании под Бахмутом. (В скобках замечу, что в двадцатые годы Л. Б. Шварц тоже будет служить на соляных копях под Бахмутом). Там Василий Федорович познакомился с Верой Константиновной Кавериной, и вскоре они поженились. Но долго на рудниках задержаться не удалось. Соловьев обнаружил за собой слежку. Он списался с Константином Косякиным, который в это время уже служил главным лесничим Майкопского отдела, и тотчас получил ответ: «Городок хороший, врачей мало». Косякин станет крестным отцом их детей. Так в 1893 г. Соловьевы оказались в Майкопе.

Вскоре слава о чудесном исцелителе разлетелась по всему уезду. Площадь перед его домом всегда была забита телегами с больными, приехавшими к нему на лечение с хуторов и аулов. Соловьев никому не отказывал в помощи. А брал деньги, как и Шапошников, лишь с имущих. А подчас доктор сам покупал и приносил лекарства больному, не способному их приобрести.

Жизнь взрослых не могла не воздействовать на образ мыслей и поведение их детей. «Темной силе царизма мы противопоставляли благородных героев-революционеров, жертвовавших собой во имя победы революции, — продолжал свои воспоминания И. Петрожицкий. — Это находило отражение в наших играх и в наших поступках: так, лающая и кусающая детей собака Соловьевых получила от них кличку «Полицмейстер», и мы — детвора, идя купаться на реку или ещё куда-нибудь, наперебой на всю улицу орали и командовали нашим псом-полицмейстером, пока взрослые не запретили нам нашу веселую забаву. Наши девочки, особенно маленькая Варюша, при обысках у отца настолько демонстративно старались выразить обыскивающим свое возмущение и презрительное отношение, что Василию Федоровичу пришлось иметь с Варюшей и с нами специальную беседу, в которой он разъяснил, что полицейские — это люди, работающие на жаловании, и возмущаться или презирать их не за что. Среди наших игр была игра в обыски. Это была трудная игра. Обыскиваемый герой терпел унижения и грубости, а от него требовалось умение противопоставлять грубости и жестокостям обыскивающих сообразительность, ледяное спокойствие и дерзкую удачливость, позволяющие ему торжествовать над примитивными обыскивателями». Непременным участником этих игр был и Женя.

В доме Соловьевых обыски проходили более или менее благополучно, потому что жандармы относились к Василию Федоровичу с почтением, т. к. он лечил и самих «обыскивателей», и их детей. А ведь одно время в подвале дома находилась подпольная типография. Подвал был с высоким потолком, громадный. Там хранились заготовки на зиму, различные припасы и прочее. Среди всего этого добра где-то маскировалась печатная машина.

В летнее время ходили в походы. Поначалу — недалеко, на один день, в сопровождении кого-нибудь из взрослых. «В лес ходили всегда, — рассказывала Варвара Васильевна. — По воскресеньям обязательно. Накануне мама пекла штук 200 пирожков — с мясом, с капустой, с вишнями… Помните в «Драконе» пирожки с вишнями? Любимые Женины пирожки. Когда пошли на Семиколенную гору, к нам присоединился Лев Борисович. Никогда не ходил, а тут вдруг собрался. Мария Федоровна всегда давала Жене с собой бутылку с кипяченой водой и наставляла, чтобы никому её не давал. Он-то не соблюдал этого правила, но и нам она была не нужна. Пили из ручьев, собирали грибы. В тот раз встретили барсука. С нами были наши собаки — Баян и Араго, названный в честь астронома Араго, книгу о котором он разорвал. Баян — черный сеттер, Арагоша — бультерьер. Здоровый отчаянный пес. Когда на Семиколенной вошли во двор к лесничему, пять его собак бросились на нас. Арагоша прыгнул к вожаку на спину, вцепился в загривок. Остальные опешили, не ожидали такого. Лев Борисович говорил потом: «Вы подумайте, пять человек собак бросаются на него, а он!..»».

Большую роль в жизни Жени играли книги. Читать Женя выучился рано. Некоторые сказки ступинских изданий он то ли сам читал, будучи четырех лет, то ли помнил наизусть. Еще в Ахтырях он уже знал буквы и их назначение, но учили ли его им, он не помнил. Потом в его жизнь вошли «толстые» книги. Долгое время его воображение было покорено «Принцем и нищим». Вначале книгу прочитала ему мама, потом он за неё принялся сам. Читал кусками. Потом — целиком, много раз. «Сатирическая сторона романа мною не была понята, — вспоминал Евгений Львович. — Дворцовый этикет очаровал меня. Одно кресло наше, обитое красным бархатом, казалось мне похожим на трон. Я сидел на нем, подогнув ногу, как Эдуард VI на картинке, и заставлял Владимира Алексеевича (Добрикова, их соседа. — Е. Б. ) становиться передо мною на одно колено. Он, обходя мой приказ, садился перед троном на корточки и утверждал, что это все равно».

Книжные герои надолго становились его товарищами. Женя полюбил толстые книги, которые можно было долго читать, героев которых он узнавал ближе и сходился с ними. Его друзьями стали Жилин и Кобылин с черкесской девочкой, помогавшей им бежать из плена; Робинзон Крузо и Пятница, Гулливер.

Первым, самым толстым романом, прочитанным Женей, стали «Отверженные» Гюго. Но он доставил и большое огорчение.

— Книга сразу взяла меня за сердце. Читал я её в соловьевском саду, влево от главной аллеи, расстелив плед под вишнями; читал не отрываясь, доходя до одури, до тумана в голове. Больше всех восхищали меня Жан Вальжан и Гаврош. Когда я перелистывал последний том книги, мне показалось почему-то, что Гаврош действует и в самом конце романа. Поэтому я спокойно читал, как он под выстрелами снимал патронташи с убитых солдат, распевая песенку с рефреном «…по милости Вольтера» и «…по милости Руссо». К тому времени я знал эти имена. Откуда? Не помню, как не помню, откуда узнал некогда названия букв. Я восхищался храбрым мальчиком, восхищался песенкой, читал спокойно и весело, — и вдруг Гаврош упал мертвым. Я пережил это, как настоящее несчастье. «Дурак, дурак», — ругался я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне за то, что я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги. К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я перечитывал книгу много раз, но всегда пропускал сцену убийства Гавроша.