Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

— Нет, ты невозможен! — возмущается жена. — И ты думаешь, что эти карточки не доставят в ГПУ?

— Ну?

— Ну, и достаточно будет предъявить их хотя бы Лялину, который раз десять просматривал наши альбомы, чтобы он опознал и сказал: это карточки из альбома Павловых…

— Да, ты права! Тогда вот что: я возьму карточки в карман и на заводе брошу в печь, в горно.

— Не увидит кто-нибудь из рабочих?..

— Завтра, под Новый год, половина их не придет! Будь покойна, всё сделаю прекрасно. И давай, ради Бога, спать.

VI

Шипел пар, и стеклянный потолок был потный, тусклый. Сотрясая всё здание цеха, тяжко гукал мощный паровой молот и, словно в ответ ему, звончее, резче, но слабее, бил в другом конце огромного помещения молот поменьше, полутонный.

— Здравствуйте, товарищ Павлов! — крикнул со своего высокого мостика машинист-молотобоец Завьялов, управляющий большим молотом. — Аресты-то! Вредителей искореняют. Сегодня в клубе собрание…

— Знаю, — бодро ответил Николай Иванович.

Он хотел еще прокричать, что собрание должно вынести резолюцию, требующую для вредителей самого сурового наказания, но молотобоец гукнул коротким гудком и нажал на рукоять пускового рычага. «У-ух-гук!» — ударил молот по железной чурке, ковавшейся под вагонную ось.

Павлов прошел в контору цеха.

Здесь чертежники и техники сгрудились вокруг стола помощника Николая Ивановича, молодого инженера-партийца Копытенка. Копытенок что-то говорил, рубя воздух рукой. При входе Николая Ивановича все замолчали и тотчас же разошлись по своим местам. Здоровались, не глядя в глаза Павлову.

«Обрекли уже!» — подумал инженер, протягивая руку своем помощнику. Об арестах никто не сказал ни слова, будто ничего не произошло. «Пронюхали что-нибудь обо мне или страха ради вредительского держатся от меня подальше?» — тоскливо подумал инженер и сам постарался принять беззаботный вид человека, ни о чем не ведающего, ничего не опасающегося. Даже рассказал какой— то анекдот. Рассказал для всех, громко, но никто не засмеялся.

Николаю Ивановичу стало не по себе, и через несколько минут он вышел в цех. Рабочие не скрывали своего удивления при виде его. В глазах некоторых Павлов ясно читал вопрос: «А почему же вас, товарищ, не арестовали? Сегодня, что ли, возьмут?» Сначала Павлов улыбался, делал вид, что то, что произошло с его коллегами, его вовсе не касается, что он, мол, не чета им. Но и здесь отчуждение, явное отстранение, как от заразного больного, даже досада в некоторых глазах: «Этого-то интеллигента почему же не зацапали?» — всё это наконец переполнило чашу человеческого терпения, и Николай Иванович почувствовал невероятную тоску, невыносимое одиночество, безнадежность…

«Не могу больше! — сказал он самому себе. — Это пытка какая-то! Скажусь больным и уйду. Да, — вспомнил он, — карточки! Надо от них отделаться».

И он прошел в дальний угол цеха, где шагах в тридцати от полутонного молота высилось закопченное горно. У воздуходувного регулятора в эту смену стоял Клим Каташок, хохол, веселый парень. В горне бушевало бледно-желтое пламя, раскаляя только что положенный обод вагонного колеса.

— Драсте, Николай Иванович, — заулыбался Каташок инженеру измазанным копотью лицом. — Дела-то, а? Вам-то, поди, жутковато? Сочувствую.

Это были первые бесхитростные, душевные, человеческие слова, с которыми к Павлову обратился сослуживец. Они и растрогали его, и как-то даже расслабили.

— Плохо, брат! — безнадежно ответил Николай Иванович. — Плохо!.. Вот ходишь и не знаешь, живой ты еще или уже разлагаешься…

— Может, и обойдется.

— Может быть.

Павлов сунул руку в карман, где у него лежали крамольные карточки. Теперь сделать два-три шага, оказаться за углом горна и быстро, спокойно бросить фотографии в огонь. Через полсекунды от них ничего не останется.

Раз, два, три. Взмах руки.

Шесть карточек — в печи и уже, корчась, пылают. Но седьмая, отторгнутая от пачки струей воздуха, — «Ах, зачем не перевязал веревочкой, как советовала Ага!» — эта седьмая карточка взвилась и бабочкой запорхала прочь от горна. «Слава Богу, что не в сторону Каташка!» — думает инженер и торопится к карточке. На черной, прокопченной, промасленной земле лежит пожелтевшая от годов фотография бравого, похожего на Скобелева генерал-лейтенанта. Павлов наклоняется, чтобы поднять ее, и в это время перед его глазами вырастает сапог, отличный сапог, хорошо начищенный, и сапог этот становится на фотографию. Еще согнутый, не выпрямляясь, Николай Иванович поднимает голову. Перед ним его помощник.

— Так! — глухо говорит Копытенок, тяжело дыша. — Так!.. Улики уничтожаете? Но вам не удастся провести пролетарскую власть. Товарищи, сюда!..

VII

Елочку так и не зажигали. Мама говорит, что в кооперативе всё нет свечек. Мама с обеда плачет. Папа не пришел ни к обеду, ни к ужину. Потом мама завернула в газету несколько кусков хлеба, три котлеты, отдельно, в бумажке, сахару. — Лиля просила себе кусочек, — и сверток обвязала бечевкой.

— Мама, это кому?

— Папе, — и мама плачет.

— А почему папа не пришел? Где папа?

— Папа остался в цехе, я сейчас отнесу ему покушать, — мама плачет.

— Ты вернешься вместе с папой?

— Не знаю. Нет, не вернусь вместе. Сейчас придет тетя Сборовская. Она побудет тут, пока я хожу. Будь умницей.

По лицу мамы текут слезы. Текут без конца.

И Лиля пугается.

— Где папа? — настойчиво спрашивает она. — Где папа? — кричит она. — Где, где, где папа?

Детский пронзительный крик. Вопль.

Большая квартира молчит. Квартира притихла. Квартира не дышит. Мама приходит в себя: мать!

— Я же говорю тебе — папа в цехе, он скоро придет. Милая, родная, сиротка моя, он придет, придет, при…

Квартира молчит. Квартира притихла. Квартира не дышит. Входит тетя Сборовская.

Вечер. Две женщины. Они шепчутся. Ребенок играет у незажженной елки. Солдатики, зайчики, зеленый гном-вредитель.

— Мама, я хочу музыку. Мама, я хочу танцевать… Мама, заведи радио.

Мать, на десять лет постаревшая за этот день, вздыхает, подходит к аппарату. Через минуту булькающий, словно из граммофона, механический голос вещателя:

— Новые аресты в Хабаровске, новые аресты в Хабаровске. Арестован еще ряд вредителей на заводе…

Мать подбегает к аппарату, толкает его кулаком в его болтливое, бессовестное брюхо. Радио смолкает.

— Мама, зачем? — удивляется Лиля. — Я так рада. Я думала, что папу увезли к себе эти вредные вредители, а вот их самих арестовали, арестовали, арестовали!..

Лиля прыгает вокруг мамы и тети Сборовской. Лиля хлопает в ладошки.

I

Маршал скучал…

Маршал давно уже начал скучать, — зимой впервые подползла эта душевная пустота, которую можно было заполнить лишь ленивой иронией над собой и окружающими. Маршал внутренне изменился, стал иным, новым, скучным, с того самого пакостного февральского вечера, когда один из его былых боевых товарищей, давно уже перешедший на службу в войска НКВД, намекнул ему, что балерина Рукова, Гидройц по сцене. — агентша и нарочито искусно подсунута ему.