Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Я молчал, мне не было весело. Я чувствовал свое натянутое лицо, его глупое выражение. И даже не только это я чувствовал: я, лишенный офицерских погон, в обтрепанной шинели, должен был казаться им, упитанным, прекрасно одетым, беззаботным и веселым, — жалким, несчастным парием революционной России. Ведь революция лишила меня всех прав, сделала бродягой, травимым зверем. И вот они потешаются надо мной!

Но они не хотели меня обижать, они хохотали не надо мной, а над происшествием, которое казалось им теперь бесконечно забавным. Теперь, — подумал я, поднимаясь из-за стола. Но оба они уже перестали смеяться, женщина оглядывала меня с явным сочувствием.

— Не надо сердиться, — сердечным тоном сказала она. — Я увидела вас, вспомнила, рассказала ему, — она кивнула головой в сторону мужчины, — и вот нам стало весело. Но ведь я еще тогда простила вас, мы помирились! Присаживайтесь к нам, выпейте еще кофе.

Внутренний голос шепнул мне: ну их, не надо соглашаться! Но тупое безразличие ко всему вдруг сковало мою душу, я не мог сопротивляться чужой воле и сел с ними. Что-то еще пили и ели. Спутник пани Оржельской был учтив со мной, предупредительно вежлив — красивый блондин с внимательными глазами стального цвета.

Теперь мы говорили о том, что творится в Москве. Мои собеседники возмущались режимом, жалели офицеров, спрашивали, что я собираюсь предпринять. Я отвечал неопределенно.

— Может быть, мы сможем вам чем-нибудь помочь? — спросила пани Оржельская.

— Мы?

— Да. Пан Владислав мой муж, — и она улыбнулась своему спутнику. — Теперь я уже не Оржельская, а Пекарская. Приходите к нам, — и она сказала свой адрес. Я поблагодарил.

Она же опять начала вспоминать все подробности ночного происшествия на мосту.

— Я допустил ошибку, — сказал я. — Непростительную ошибку!

— Да? — заинтересовался супруг моей знакомой. — Вы допустили ошибку? Какую же, в чем?

— Я должен был бы стрелять по голосу через настил моста. Доски были тонки. Я бы убил или во всяком случае ранил человека, скрывавшегося под мостом.

Тогда мужчина мягким, но властным движением положил свою большую руку на кисть моей руки и, слегка сжимая ее, сказал с какой-то новой, проникновенной интонацией в голосе:

— То, что вы не стреляли, было не ошибкой, а вашим спасением. Да, доски были гнилы и тонки. Каждый ваш шаг обсыпал с них в воду песок — сидевший под мостом точно слышал, где вы стоите. Да и щели в пол-ладони имелись. Он стрелял бы без промаха…

— Но почему вы всё это знаете? — вырвалось у меня.

— Жена столько раз мне обо всем этом рассказывала, — уже безразличным тоном ответил он, освобождая мою руку. — Я, как это теперь говорят, академически обсудил ситуацию, создавшуюся на мосту.

— Но почему же тогда он не стрелял первый? — спросил я. — Вероятно, у него не было оружия.

— Нет! — усмехнулся господин Пекарский. — Если уж он был шпионом — а вы ведь в этом уверены, вероятно, до сих пор? (поднял он на меня свои стальные глаза) — то, конечно, оружие при нем имелось.

— Но тогда он должен был бы стрелять! — настаивал я.

— Вовсе нет! — и собеседник пожал плечами. — Зачем? Ведь вот — к мосту совершенно неожиданно явилась моя кохана с псами, и всё устроилось прекрасно — и для вас, и для него. А убей он вас или, еще хуже, подрань — и началось бы целое следствие. Нет, уверяю вас, этот чихающий пан действовал хорошо.

И я не мог не отметить себе, как любовно скрестились их взгляды, этой пышной блондинки и господина со стальными глазами.

Через несколько минут мы расстались. И о встрече в цукерне я очень скоро и совершенно забыл. Мне, самому преследуемому и травимому, уже не было никакого дела до пани Пекарской, до давнего происшествия на мосту.

Прошло почти четверть века. По странному свойству памяти вдруг, неожиданно совсем, открывать самые потаенные свои ящички, в которых она хранит прошлое, — давнее событие вдруг всплыло в моем сознании. Было это в одну из моих бессонных ночей, когда думаешь черт его знает о чем. И вот отдельные моменты моей неудачной попытки поймать Золотой Зуб вдруг осветились по-иному, разрозненное соединилось вместе, скрытые пружинки привели в движение какие-то колесики, весь механизм событий оказался в состоянии точнейшей работы. И тут я вдруг понял, что ведь неизвестный, обнаруживший себя под мостом нечаянным, непроизвольным чиханием, и господин со стальными глазами, предложивший мне в польской кондитерской на Петровке стакан кофе, — одно и то же лицо. И никто меня не разубедит.

I

Штаб Особой армии, состоявшей из корпусов — гвардейского и 25-го армейского, нуждался в контрольном пленном. Дело в том, что агент контрразведки, подкинутый в один из польских городов при отступлении русской армии, пробравшись через линию окопов, сообщил о переброске на Владимиро-Волынский участок фронта двух свежих германских дивизий, что указывало на возможность наступления. Худосочный поляк чахоточного вида так уверенно перечислял номера прибывших полков, что у штабных возникло Подозрение: не обслуживает ли шпион обе стороны, выполняя в данном случае директиву германского штаба, целью которого было ввести в заблуждение русское командование?

Проверить слова агента штаб мог лишь одним способом: показаниями пленных, которых поэтому на специальном военном языке и называли контрольными.

Однако немцы за зиму так обжились в окопах, так укрепились в них и стали столь осторожны, что достать хотя бы одного контрольного пленного для частей Особой армии оказалось задачей непосильной.

Обычно пленных раздобывали команды полковых разведчиков. Они ночью подползали к выставленным за линию проволочных заграждений полевым караулам и снимали их.

Но, пожертвовав за осень десятком людей, немцы уже не попадались на этот хитрый прием. Они обнесли проволокой места стоянок караулов, соединив их с окопами глубоким ходом сообщения, также огражденным проволокой. С этого времени поиски разведчиков оканчивались чем и начинались — лишь безрезультатной стрельбой. Начальники же команд представляли в штабы своих полков в качестве трофеев куски немецкой проволоки, срезанной еще осенью и предусмотрительно хранившейся в командных цейхгаузах.

— Дошли, мол, до проволочных заграждений, начали их резать, но были обнаружены противником и с огнем отошли.

Вот почему 7 декабря 1916 года командарм Особой генерал Гурко, вызвав к телефону комкора 25-го генерала Нилова, категорически приказал:

— Завтра к вечеру контрольный пленный должен быть во что бы то ни стало!

Как раз в этот день врач штаба корпуса, выслушав Нилова, сказал генералу, что у него склероз, вероятно, расширена аорта, и прописал йод. От того ли, что сказал врач, от болезни ли или от разговора с Гурко, которого Нилов терпеть не мог, но сегодня утром генерал был особенно мрачен.