Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

— Нет, я этот путь позабыл. Помнил, конечно, что ближе, но поопасался заблудиться. Ведь мы в последний раз в Талицах на даче в четырнадцатом году жили, а теперь восемнадцатый.

— И хорошо, что ты там не шел.

— А что?

— Да так. Ты мне вот что, Константин, скажи. Ты в четырнадцатом году, в тое последнее лето, часто с дачи ко мне с барышней приходил, с Женей. Она еще всё на ящике рисовала, ящик с красками. Так она и меня на плотине списывала, и мельницу, и тебя. Ты окуней в омуте удишь, а она тебя списывает… Да ты выпей.

— Я выпил. Больше не хочу. Ну да, Женя. Так что?

— Где теперь эта барышня?

— Не знаю.

— Не знаешь? А я думал, что вы поженитесь. Видал я раз, как ты ее в обнимку целовал.

— Многих я, Семен, целовал. Не на всех же целованных жениться.

— Так, значит, с мамашей теперь вдвоем живете. Зря не женился. Красивая была девка.

— Она за другого замуж вышла, Семен. Ну ее!

— Если так, то конечно. Стой-ка, погоди, — он повернул лицо к двери. — Кажись, едут. И с бору; стало быть, дальние. Оттуда настоящей дороги нету, кого бы это несло? Тебе, Костя, лучше выйтить — хоть и без погонов, но все-таки сразу видать, из офицеров…

— Как хочешь, я выйду. Но я ничего не слышу.

— Нет, конный едет. У меня ухо лесное, наторелое. Самогон и чашку надо прибрать…

…Влево от плотины, по ту сторону мельничного пруда, за ветлами и кустами ивняка, мелькал, полз огонек. Он был оранжевый, игольчатый; его отражение змеилось в черной, недвижимой воде.

— По опушке конный с фонарем едет, — сказал Семен. — Может, и не один. Ты бы, Костя, укрылся.

— Успею, — не сразу ответил прапорщик, щупая браунинг в кармане.

— То-то, смотри. Тут у меня нехорошие дела были. Не зря волчиха крутится.

— Ладно!

И умолкли, всматриваясь в приближающийся огонек.

А конный, обогнув опушку, уже застукал подковами своего коня по плотине. Он был один, с фонарем, и держал в руке что— то, похожее на древко копья. Проезжая плотину, он высоко поднял фонарь и хорошо осветил всего себя. Ехал мужик.

— Ты куда, земляк? — крикнул ему Семен, когда он миновал половину плотины.

— Мельник, что ли? — вместо ответа спросил конный.

— Я есть. Откель ты?

— Из Софрина, — конный миновал плотину и, остановив коня, грудью наваливаясь на его шею, спрыгнул на землю. То, что казалось древком копья, оказалось деревяшкой заступа. — Я Софронов, Клим Петрович, из Софрина. Помоги мне, мельник, Христа ради — укажи мне место, где тут надысь офицеров расстреливали.

— А зачем тебе? — спросил Семен.

— Сына ищу, — ответил мужик, светя фонарем в лица мельника и Константина. — Сына моего тоже кончили, он золотые погоны на войне заработал. Откопать тело хочу и домой хоронить увезти.

— Пойдем в избу, — сказал мельник. — Фонарь-то погаси. Вошли все втроем и присели. Приезжему было за шестьдесят; седая борода иконописно окаймляла его худое лицо; брови нависали над глазами. Что-то древнерусское было в этом лице.

— Самогону выпьешь? — спросил Семен, доставая четверть из-под стола.

— Можно, — ответил старик. — Только бы мне поскорее. Тело откопать нужно. Не проканителиться бы.

— Почитай, все уж откопаны, — сумрачно усмехнулся Семен. — Не твое одно семя пострадало! Кажинный день приезжали. Откопать откопали, а зарывать некому. Но не без охраны тела лежат: волчиха там с волчатами кружится. Еще узнаешь ли теперь сына?

— Как сына не узнать, плоть свою? — сурово ответил старик — Благодарствуйте!

Медленно выпил самогон, вытер усы ладонью и отказался от закуски.

— Мне бы поскорее как.

— Ладно, — мельник повернул лицо к прапорщику. — Ты заночуешь или на станцию пойдешь, Костя?

— Пойду на станцию, — ответил тот. — Я с товарным хотел вернуться, который в шестом часу проходит. Там у меня кондуктор знакомый. Так условился.

— Тогда с нами пойдешь. Оттуда тебе ближе, через мосток прямой путь. Я тебе в твой мешок сейчас отвешу, чего надо. Сейчас, дед, — обратился он к старику, — мы тебя не задержим.

…Мельник шел впереди, за ним Константин с мешком-пудовичком на плече. Старик, ведя на поводу коня, замыкал шествие. Шли по тропе мелколесьем, у самого рва, которым был окопан казенник. Бор шумел, точно протяжно вздыхал; сырой воздух пах грибом. Пофыркивал конь.

Молчали, слушали Семена. Семен рассказывал.

— Как они всех тех людей расстреляли — ко мне пришли. Которые пьяные, которые от злодейства своего как шальные. В омут гранату бросили, глушеную рыбу повыловили и стали уху варить. Мое какое дело, варите, пожалуйста. Молчу. Тут один стал ко мне вязаться. Почему, говорит, ты с нами разговору не ведешь? Я отвечаю: какой же, мол, может быть разговор? Не песни же мне играть. Он спрашивает: а как твоя фамелие? я говорю: моя фамелие есть Генералов. Он кричит: если ты Генералов, стало быть, ты из дворянского рода и надо тебя кончить! И уж револьверт тащит. Тут мне до того скучно стало, что я даже спорить с ним не стал. Я только сказал: ты есть человек, ошалелый от убийства. Ты, солдат, даже соображать не можешь. Да тут, дурень ты этакий, в округе-то, что ни мужик, то Генералов. Фамелие эта, как крепостные времена кончились, гуртом мужикам по какому-то барину давалась, который ими владел. Мы уж и имя его забыли, а ты меня в дворяне производишь. Прежде чем человека убить, подумать надо. Тут, которые остальные, все на него набросились. Все за меня. Чуть его не убили. А потом стали белый порошок в носы совать и все сразу принялись говорить. Я вижу — безумные люди, и тихонько ушел с мельницы. К ночи и они все ушли…

Впереди замелькало несколько огненных точек, и тотчас же вслед за этим раздался резнувший по сердцу, близкий волчий вой. Конь захрапел и рванулся. Старик закричал на него.

— Дай я в нее из браунинга! — с яростью, глухо сказал Константин. — Прими, Семен, мешок.

— Не надо, — остановил его мельник. — Покойных не тревожь. Чуешь их дух мертвецкий? Вон они, ищи, отец, сынка любимого. В ров полезай, вон они, бедненькие! Видишь? Теперь тебе фонарь засветить надо.

— Вижу, я сейчас, — старик стал привязывать коня к дереву. — Ты, военный, постой-ка около с револьвером. Коли опять завоет, попридержи. Справишься?

— Справлюсь, — ответил прапорщик. — Кавалерист.

Старик зажег фонарь и по обсыпанному краю, с которого, видимо, много уж людей спускалось в ров и поднималось из него, стал сползать вниз. Осветились пучки травы, ветки, желтый песок.

Вот старик и на дне рва, вот перед ним широко раскинутые, босые ноги первого трупа. Пятками вверх. Вот и голова, уткнувшаяся лицом в песок. А из-за головы лезет растопыренная пятерня чьей-то уже другой руки. И опять нога, и опять голова. Старик поставил фонарь на землю и поворачивает первый труп. Повернул, поднял фонарь, светит в мертвое лицо. Долго светит. Потом опять ставит фонарь на землю и садится на корточки возле мертвого.