Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Хлопочет о Тютчеве и новый русский посланник в Баварии Г.И. Гагарин. И не просто пишет служебный рапорт канцлеру, но буквально умоляет его проникнуться отчаянным положением Фёдора Ивановича: «При способностях, весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещённом, г. Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанности секретаря миссии (…) Во имя Христианского милосердия умоляю Ваше Превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии предоставления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов; это было бы счастье для него и для меня…»

Странное письмо от подчинённого начальнику. «Замечательные способности», «выдающийся ум» – явно избыточная характеристика для посольского секретаря. Но письмо возымело действие. Через три месяца Департамент хозяйственных и счётных дел МИДа препроводил Тютчеву 1000 рублей «на уплату долгов и в вознаграждение ревностной службы». О своевременности посольского ходатайства говорит и тот печальный факт, что именно в день обращения Г.И. Гагарина с письмом к Нессельроде женою Тютчева было совершено покушение на самоубийство.

И всё-таки Элеоноре Теодоровне удаётся оторвать мужа от Мюнхена, а в некоторой степени и от вдовушки-красавицы баронессы Дёрнберг. В мае 1837 года Тютчев получает четырёхмесячный отпуск и вместе с семьёй уезжает в Петербург с твёрдым намерением в Баварию более не возвращаться. Ему уже обещано новое назначение, которое он и получает 3 августа того же года, – пост старшего секретаря миссии в Турине. Через несколько дней он туда и отправляется, временно оставив семью в Петербурге.

Девять месяцев тоскливой службы и одиночества. Турин и местное общество, конечно же, не чета просвещённому, кипящему жизнью Мюнхену. И хотя теперь у Фёдора Ивановича и должность приличная, и соответствующий оклад, но тоска, тоска! Скучает он и по семье, и по прекрасной баронессе. И даже назначает ей свидание, которое мыслится последним, романтическое свидание в осенней Генуе. Несколько засушенных цветков в гербарии Эрнестины Теодоровны да три лирических стихотворения Фёдора Ивановича, обращенных к ней, – вот и всё, что должно было напоминать влюблённым об их прощальной встрече.

Можно только догадываться, как страдала Эрнестина Теодоровна, решившись на разрыв с Тютчевым, а инициатива, разумеется, исходила от неё. Вряд ли была спокойна в эту пору и пребывающая в России супруга. Мучился и сам Тютчев; не мог не мучаться. Вечный «дитятя», живущий своими сердечными привязанностями, он любил и Эрнестину, и Элеонору, и никак не умел примениться к постоянно усложняющимся обстоятельствам, не умел дать укорот своему влюбчивому сердцу. Вот почему и в этом случае, и во всех последующих решение проблем этого плывущего по течению человека брало на себя Провидение.

В мае 1838 года на пути из Петербурга в Турин попадает в дорожную катастрофу семья Тютчева. Чудом остаются живы, но Элеонора Теодоровна, проявившая при этом немало самоотверженности и мужества, тяжело заболевает. А поскольку по приезде в Турин опять-таки не находит в муже никакой поддержки, но пытается из последних сил тянуть всё тот же воз, то вскоре ослабленное её здоровье не выдерживает, и она умирает. Что пережил Фёдор Иванович за ночь, проведённую у гроба жены, не знает никто, но поутру он оказался совершенно сед.

На протяжении 12 лет эта бесконечно любящая, добрая и очень несчастная женщина сопутствовала поэту. «Она была для меня жизнью», – такими словами подытожил Фёдор Иванович её материнскую заботу о себе и распорядился сделать надпись на могиле: «Она не придёт ко мне, но я иду к ней».

Родители поэта выразили готовность взять осиротевших детей на воспитание. Однако же дочерьми Тютчева сначала занялась их тётка Клотильда Ботмер, сестра Элеоноры, а потом, когда Фёдор Иванович снова женился, он и его новая жена взяли их к себе.

Впрочем, летом 1839 года овдовевший Фёдор Иванович был ещё холост, находился в Турине и ввиду происходившей смены посланника единолично представлял русскую дипломатическую миссию. При завершении же обязательного годичного траура по супруге Тютчев обратился в МИД с просьбой разрешить ему брак с баронессой Эрнестиной Дёрнберг, а также дать отпуск. Брак разрешили, а миссию оставлять до прибытия нового посланника – отнюдь. Однако Тютчев вешает замок на дверях посольства и уезжает из Турина, чтобы в Бёрне обвенчаться с возлюбленной баронессой и совершить свадебное путешествие по Швейцарии. Впрочем, оформлено это было как увольнение по собственному желанию. Но за долгим неприбытием 30 июня 1841 года Фёдор Иванович был не только исключён из министерства, но и лишён звания камергера.

Некоторое время поэт и его новая жена ведут праздный образ жизни, путешествуя по Европе. Благо у Эрнестины имеется небольшой капитал, хранящийся в Парижском банке Ротшильда. Но в начале 40-х годов у Тютчева появляется отвращение к Западу, и после 22-летнего пребывания в Европе его вдруг начинает и вовсе тянуть на родину. К тому же супруга приходит к убеждению, что пребывание в Европе для них бесплодно. В 1844 году чета Тютчевых возвратилась в Россию. И удивительное совпадение: как раз незадолго до этого поэт-философ Баратынский её покинул, уже навсегда, как бы уступая Тютчеву внимание российской публики и на усмотрение судьбы оставив собственными руками построенный Мурановский дом, которому будет суждено стать общим музеем этих двух родственно глубоких поэтов.

Свежий человек с Запада, а по длительности своего пребывания там – почти иностранец, Фёдор Иванович оказался весьма интересен для праздной публики аристократических салонов. Его искушённость в дипломатии, многолетний опыт в познании реального механизма и принципов действия европейской политики сделали интерес этот устойчивым. Более того, благодаря удивительному красноречию и остроумию Тютчев сумел полностью завладеть великосветскими умами, возвыситься над минутной модой и стать салонным оракулом.

Гостиные Москвы и Петербурга буквально разрывали недавнего дипломата на части. Его политические афоризмы были разительнее обличений Радищева и вольнолюбивых стихов Пушкина, но их широчайшая обобщённость и глубина завораживали властных сановников, усыпляя инстинкт самосохранения, и они восторженно передавали друг другу тютчевские крылатые фразы вроде: «Русская история до Петра – одна панихида, а после Петра – одно уголовное дело». Едва ли было понятно вельможам, что эти самые уголовники, о которых тут говорится, они и есть. Устные и письменные эпиграммы Тютчева разносились молниеносно, его политические прогнозы поглощались с огромным доверием. Ну а мессианское предназначение России было не только любимой сферой разговоров Фёдора Ивановича, но нередко служило и поводом для его поэтического вдохновения.