Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Теряя мужа, всё более и более отдалявшегося от неё, Эрнестина Теодоровна всё чаще и чаще обращалась к письмам, которых он ей написал в общей сложности около полутысячи. Как-то раз, явившись домой в неурочный час, Фёдор Иванович застал супругу за перечиткой своих посланий к ней:

Теперь Тютчев обретался в двух семьях: в законной – с Эрнестиной Теодоровной и в незаконной – с Денисьевой. Ему даже в голову не приходило, что нужно хотя бы немного помочь Елене Александровне, у которой от него тоже начали рождаться дети. Впрочем, если мысль о помощи иногда у него и мелькала, то, будучи слишком хлопотной и житейски не простой, очевидно, тут же отметалась его непрактичностью и ленью. Да и сам он при своих двух семьях был, по существу, одинок. По крайней мере, должного ухода за своим внешним видом не находил ни в одной: вечно был неряшливо одет и даже оборван.

Когда Эрнестина Теодоровна вместе с детьми в целях экономии перебиралась на многие месяцы в Овстуг, Фёдор Иванович целиком принадлежал Денисьевой. По своей экзальтированности и презрению к существующей реальности Елена Александровна именно себя и считала законной женой Тютчева, и таковой постоянно называлась. Эту же мысль она внушала и детям: старшей – Елене и младшему – Фёдору. В церковных книгах они были записаны как дети Фёдора Ивановича. Поэт не возражал. Однако же, поскольку брак с Денисьевой не был зарегистрирован, они не могли принадлежать к дворянскому сословию, как, скажем, их родители, а только к мещанскому или крестьянскому.

Когда Тютчев пожелал обратить её внимание на это обстоятельство, Лёля, как называли Елену Александровну близкие, запустила в него попавшейся под руку бронзовой статуэткой на малахитовой подставке. Промахнувшись, угодила ею в печь и отколола изразец. Далее последовали рыдания, извинения, жалобы – весь спектр чувств от жесточайшей ненависти до самой безумной любви. Конечно же, мучилась своим странным положением и Лёля, но по упорству своего характера только стискивала зубы и шла до конца, сколько хватит сил.

По всему видно, что Елена Александровна не была создана для тихого счастья. Её сильная, горячая душа жаждала подвига и была готова на великие жертвы. Стихов она не любила, даже тютчевских. «Только те из них нравились ей, – вспоминал поэт, – где выражалась моя любовь к ней, – выражалась гласно во всеуслышание. Вот чем она дорожила, – чтобы целый мир знал, чем она была для меня: в этом заключалось её высшее не то что наслаждение, но душевное требование…»

Как-то в Бадене, гуляя, Елена Александровна заговорила о вторичном издании стихов Тютчева, которое было бы посвящено ей. Фёдор Иванович пробовал возразить, что ей, мол, и так известно, до какой степени он весь её, а показывать другим это не великодушно, этим могут оскорбиться другие личности. Последовала истерика. И поделом. Или поэт не понимал, насколько его незаконная супруга сама оскорблена своим ложным положением, хотя по гордости не подаёт и вида? А он ей, именно ей предлагает щадить самолюбие своей легальной семьи, которая и у всех на виду, и в славе? Впрочем, возможно, что в Денисьевой Тютчев натолкнулся не только на горячую любовь к себе, но и на страстное, вулканическое честолюбие. Что ж, мотылёк, порхающий с цветка на цветок, а таковым считали Фёдора Ивановича некоторые современники, ни от каких сюрпризов не застрахован.

Мудрено ли, что иногда, вконец издёрганный ураганом Лёлиных страстей, Тютчев обращал взоры к своей другой, более спокойной семье и спешил укрыться в её кругу, даже если она в это время находилась в деревне. Тогда и сам он отправлялся в Овстуг. Ну а в дороге, естественно, складывались новые стихи. Кто-нибудь из попутчиков, обыкновенно под диктовку, переносил на бумагу приходящие ему на ум строки. Так, однажды на обратном пути в Москву, на подорожном листе с перечнем станций рукою дочери было записано:

Такие стихи не могут быть упражнением стихотворца. И.С. Тургенев заметил, что «от его стихов не веет сочинительством. Они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве». Вот и только что приведённое стихотворение было естественным отзвуком увиденного за окном почтовой кареты, отзвуком постоянных раздумий и споров поэта о судьбах отечества.

По свидетельству современников, никто так глубоко не понимал Россию и её будущее, как Тютчев. Его политические прогнозы, казавшиеся непосвящённым чуть ли не бредом, частенько сбывались. Но случались, конечно, и промашки. Так, Фёдор Иванович предрекал соединение славянских племён под эгидой России, попросту поглощение их ею и образование Великой греко-римской восточной империи и относил это к 1853 году, т. е. к поре 400-летия падения Византийской империи.

Может быть, и случилось бы нечто подобное, если бы возникновение такого колосса не противоречило интересам Англии и Франции. А начавшаяся в указанном Тютчевым году Крымская война, приведшая к жестокому поражению николаевской России, обнаружила наивность скорее политических надежд, чем прогнозов поэта-дипломата. Но бывали и точные попадания. Так, вступление Англии и Франции в эту войну на стороне Турции он сумел предречь ещё за три недели и назвал её войною «негодяев с кретинами», под последними подразумевая слабоумное руководство российской армией и дипломатией.

Николай I, который, по словам некоторых своих подданных, ненавидел ум и отсутствие такового почитал достоинством, всё сделал для поражения, но не дожил до подписания позорного мира, скончавшись в 1855 году. Про «старых болванов», поставленных императором у кормила власти, которые ещё долго после его смерти оставались на своих постах, поэт говорил, что «они напоминают ему волосы и ногти покойника, продолжающие некоторое время расти и после погребения».