Эстер Гессен - Белосток — Москва

Я никогда не забуду ликования, охватившего московских евреев после этого сообщения. В тот апрельский день по дороге на работу (я обычно ходила пешком по бульварам — от площади Пушкина до улицы Кирова, теперь Мясницкой) ко мне то и дело подбегали совершенно незнакомые люди, явно угадывая мою национальность по курчавым волосам и смуглой коже, мы обнимались, целовались, поздравляли друг друга. В редакции тоже царило праздничное настроение — как оказалось, наши нееврейские коллеги очень за нас переживали все это время.

Незадолго до смерти Сталина, в конце 1952 года, арестовали родителей моего мужа. Им инкриминировали не политические преступления, а какие-то финансовые злоупотребления на работе у свекра, Арнольда Ильича Гессена, куда удалось оформить также мою фактически не работавшую свекровь Марию Яковлевну. Дело в том, что Арнольд Ильич получал не оклад, а гонорары за оформительскую работу, а в СССР существовал потолок допустимого месячного заработка. Его гонорары были выше этого потолка, и часть их начисляли на имя Марии Яковлевны. В тюрьму попала тогда целая группа их объединения «Всекохудожник». Обвинение основывалось на ложном доносе, что не помешало суду поначалу приговорить свекра к двадцати пяти, а свекровь — к пятнадцати годам заключения по указу о хищении государственного имущества. Слава богу, поскольку дело было не политическим, а уголовным, приговор можно было обжаловать. И после повторного рассмотрения, на что ушло почти четыре года, обвинение с них было снято и оба вернулись домой. Кстати, их арест отразился самым непосредственным образом и на нас: вскоре после суда, в середине 1953 года, моего мужа уволили с работы, и он долго не мог никуда устроиться, что порядком осложнило наше материальное положение (примерно в это же время у меня родилась дочка, а надо было и продукты в лагеря посылать, и на адвокатов тратиться).

Но тут мне хочется рассказать не об этом, а о небанальной литературной карьере Арнольда Ильича. Он родился в 1878 году в довольно зажиточной семье и задолго до революции окончил два факультета Петербургского университета — естественный и юридический. Это определило его судьбу, ибо до революции для евреев существовала так называемая черта оседлости, охватывавшая больше десяти губерний на западе страны. Но даже в этих губерниях им нельзя было проживать ни в больших городах, ни в деревнях, а только в местечках. Исключение составляли лишь некоторые категории евреев, например купцы 1-й гильдии или лица с высшим образованием. Тут стоит отметить, что эту дискриминационную «черту оседлости» отменили еще до Октябрьской революции, после Февральской, в марте 1917 года. Арнольд Ильич поселился в Петербурге, увлекся журналистикой, стал корреспондентом газеты «Русское слово» — органа Государственной думы — и проработал там успешно ряд лет, посещая по командировкам разные страны. Был, например, на коронации английского короля Георга V, любил нам показывать свои фотографии верхом на верблюде на фоне пирамиды Хеопса и т. д. После революции он понял, что уцелеет только в том случае, если никто не вспомнит о его работе в консервативной, правой газете. Он поменял квартиру в Петербурге, где его многие знали, на две комнаты в московской коммуналке, перестал писать и перепробовал ряд профессий, связанных в основном с издательской и оформительской деятельностью. Он был с этим знаком, поскольку у его отца когда-то была типография недалеко от Белгорода в городке Короча. Ко времени ареста ему было хорошо за семьдесят, и когда, еще до суда, я спросила у следователя по фамилии Златогорский, какой тюремный срок ему угрожает, тот ответил: «Какая разница, двадцать пять лет или пятнадцать? Все равно он до конца отсидеть не успеет, умрет в лагере». Позднее, спустя годы, мне очень хотелось отыскать Златогорского и напомнить ему о том нашем разговоре, но как-то руки не дошли. Впрочем, я не сомневаюсь, что ему не раз попадались в газетах рецензии на книги Арнольда Ильича и он сам об этом вспоминал.

Итак, вернувшись из лагеря в возрасте семидесяти восьми лет, мой свекор решил, что, поскольку времена изменились, да и он уже свое отсидел, ему можно вернуться к любимому делу и снова начать писать. Он всю жизнь увлекался Пушкиным, прекрасно знал его творчество и теперь, получая пенсию и имея много свободного времени, начал ходить по библиотекам и архивам, ездил в поисках архивных материалов в Ленинград и спустя пару лет, разменяв уже девятый десяток, опубликовал свою первую книгу о Пушкине «Набережная Мойки, 12». По этому адресу находилась последняя квартира поэта, где он жил с женой и детьми и где скончался после трагической дуэли. Содержанием этой книги, равно как и следующих («Все волновало нежный ум», «Москва, я думал о тебе» и др.), были документальные рассказы о жизни Пушкина. Первая же книга сразу стала бестселлером, критики посвящали ей восторженные рецензии.

Арнольд Ильич прожил после лагеря еще двадцать лет (умер в 1976 году), писал до самого конца и опубликовал, если не ошибаюсь, полдюжины книг о Пушкине и одну очень популярную книгу о декабристах «Во глубине сибирских руд». Еще при его жизни эти книги были включены в программу школьного чтения для старшеклассников. В конце 1950-х годов я развелась с Борисом (он был порядочным и культурным человеком, но с тяжелым, деспотическим характером, с которым мне было все труднее мириться), но с его родителями поддерживала теплые отношения до самой их кончины.

24 апреля 1953 года у нас родилась дочь Елена. Несмотря на постоянные переживания из-за ареста свекра и свекрови (кстати, в середине мая следователь Златогорский позвонил нам по просьбе пребывающей в тюрьме Марии Яковлевны с вопросом, благополучно ли я родила и кого; из этого можно заключить, что признаки человечности у представителей той профессии все-таки наличествовали), я была несказанно счастлива. Именно о девочке я мечтала. Была почему-то убеждена, что подлинным другом и наперсницей может быть только дочь. Жизнь показала, что я была права. У меня два прекрасных, преданных и любящих сына, но дружу по-настоящему я только с Леной. К тому же мою радость усиливало сознание, что я ее чуть не потеряла еще до родов.

Это случилось накануне похорон Сталина, не то 7, не то 8 марта, точно не помню. Я, как обычно, возвращалась с работы по бульварам, была уже на восьмом месяце беременности, мне оставалось всего несколько недель до декретного отпуска. Петровский бульвар, по которому я шла, пересекает улица Пушкина (теперь Большая Дмитровка), где в тот день в Колонном зале Дома Союзов поставили гроб с телом вождя, чтобы скорбящие граждане могли с ним проститься. Граждан же охватило сущее безумие. На бульваре и улице толпилась буквально вся Москва и еще тысячи и тысячи людей, специально приехавших из ближних и дальних городов и селений. Все было организовано из рук вон плохо. В толчее затоптали тогда насмерть десятки или, быть может, даже сотни людей. О раненых и покалеченных я уже не говорю. Точное количество жертв этого массового психоза неизвестно, я думаю, и по сей день, ведь подобные факты тщательно скрывались. И вот я, не сообразив, что мне лучше повернуть и сменить маршрут, попала в этот водоворот и была уже не в состоянии выбраться оттуда. Меня толкали со всех сторон, давили на меня, я несколько раз падала, кричала во весь голос, обезумев от страха, так же как и все кругом. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы на меня не обратил внимания какой-то военный, решивший, очевидно ввиду моей беременности, спасти именно меня. Он схватил меня за руку и, размахивая оружием, кажется автоматом, потащил сквозь толпу в какой-то двор. В старых районах Москвы многие дворы соединены друг с другом. Мой спаситель вывел меня по этим переходам на более спокойную улицу и велел немедленно отправляться домой. Я не успела даже его поблагодарить, так как он повернулся и побежал назад, наверное, чтобы еще кого-нибудь спасти. Когда я наконец добралась до дома, мама билась в истерике, соседи тщетно пытались ее успокоить, а Борис бегал по улицам и искал меня. К счастью, он время от времени звонил из автомата, спрашивая, не вернулась ли я, и вскоре после моего прихода позвонил в очередной раз. Ну и, когда Лена родилась, я еще долгие месяцы не переставая думала о том, что, не случись чуда, она могла не появиться на свет совсем.