Эстер Гессен - Белосток — Москва

Как известно, после смерти Сталина и последовавшего вскоре, в том же 1953 году, расстрела Берии в основном кончился многолетний кошмар советского террора. Правда, назвал вещи своими именами только Никита Хрущев в своей знаменитой речи на XX съезде КПСС, да и потом еще лет тридцать нельзя было даже мечтать о свободе и демократии, но террор прекратился. Люди больше не цепенели от ужаса, слыша ночью, что около их дома остановился автомобиль. И страх, парализовавший людей и являвшийся, по-моему, основным чувством всех, кто умел думать, постепенно проходил. Все больше видно было на улицах улыбчивых лиц.

Люди перестали бояться общаться друг с другом, потому что за сказанное в разговоре с глазу на глаз не грозил больше приговор и лагерный срок. Правда, при Хрущеве время от времени появлялись новые причины для арестов. Например, во второй половине 1950-х, не помню точно, в каком году, он издал указ, по которому в случае кражи государственного имущества привлекался к уголовной ответственности не только тот, кто воровал, но и тот, кто, зная об этом, не доложил. В этой связи по Москве ходил еврейский анекдот. Еврей из Одессы шлет Хрущеву телеграмму: «Товарищ генеральный секретарь! Чтоб вы знали — вся Одесса ворует. Я вам сообщил и ответственность с себя снимаю. Рабинович». Вообще после долгих лет страха и молчания анекдоты полились рекою. Армянские, еврейские, всякие. Например, тот же Хрущев в одном из своих выступлений заявил, что через двадцать лет коммунизм будет построен и следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме. И сразу родился анекдот. Слушатель армянского радио обращается на радиостанцию с вопросом: «Неужели мы в самом деле доживем до коммунизма?» И ему отвечают: «Мы-то не доживем, но детей жалко».

Увы, несмотря на все перемены, положение евреев оставляло желать лучшего. Да, прекратилась травля в печати, и вообще долгое время не было никаких официальных высказываний на эту тему. Но на работу евреев по-прежнему почти не брали, в престижные учебные заведения не принимали, и, так же как раньше, нельзя было против этого протестовать. Где-то на рубеже 1950-х и 1960-х годов к Хрущеву по этому вопросу обратился известный английский философ и общественный деятель Бертран Рассел. Что написал Рассел, мы так и не узнали, но ответ Хрущева опубликовали почти все газеты. И если до этого можно было еще сомневаться, антисемит наш генсек или нет, то теперь эти сомнения рассеялись полностью. Хрущев заявил, что никакого антисемитизма в Стране Советов нету, евреи — абсолютно полноправные граждане, несмотря на то что их можно во многом упрекнуть. Например, во время Сталинградской битвы переводчиком при командующем немецкими войсками, фельдмаршале Паулюсе, состоял киевский еврей по фамилии Коган. Что это был чистейший вымысел, я полагаю, объяснять не надо. Ни один немецкий военачальник не стал бы в ту пору пользоваться услугами еврея вообще, а советского еврея, к тому же с такой фамилией, — в особенности. Но этот сюжет распространила не только пресса. Нашлись писатели, которые использовали его в своих произведениях о войне.

Помню, моя знакомая, писательница Ариадна Громова, кстати, чистокровная русская, но ярая противница антисемитизма, пригласила меня как-то в конце 1966 года в суд. Некий Коган судился с писателем (фамилию его я не помню, так как ни одной его книги в жизни не читала, кажется, Стаднюк, но я не уверена, а Ариадны Громовой уже нет в живых, и спросить мне не у кого), который сделал гнусную выдумку Хрущева одной из тем своего романа. Когана, жившего в то время на Урале, после появления романа в тамошних книжных магазинах выгнали с работы, равно как и его жену, двух их дочерей исключили из школы и из комсомола — а все потому, что он написал в автобиографии, что до войны жил в Киеве, воевал под Сталинградом, был там ранен и попал в плен (за что отбыл потом срок в советском лагере). Коган привел в суд свидетелей, которые были вместе с ним на фронте и в плену, и те показали, что ему удалось выжить только потому, что кто-то передал ему военное удостоверение погибшего армянина, и он находился в плену под чужой, армянской фамилией (еврейским мальчикам в СССР, как правило, не делали обрезания, и по этому признаку его нельзя было разоблачить). И что ни о каких Коганах в окружении Паулюса никто и слыхом не слыхал никогда. Писатель в суде упорствовал, утверждая, что он данного конкретного Когана в виду не имел, что у него не документальное произведение, а роман, где автор имеет право на художественный вымысел, и нагло добавлял, что, как видно, на воре шапка горит. Суд вынес уклончивое решение — мол, к истцу сюжет книги не имеет отношения — и даже слегка попенял писателю. Но сколько других Коганов, которым Громова не помогла возбудить уголовное дело, пострадало из-за этого вымысла?

Но в нашей редакции мы антисемитизма фактически не чувствовали. Тем более что в середине 1950-х годов умер наш основной антисемит — главный редактор Николаев, и на его место вскоре назначили писателя Василия Ажаева, автора известного тогда романа «Далеко от Москвы», человека в высшей степени порядочного, с которым работать было легко и приятно.

Все теснее становились контакты нашего польского издания с переводчиками в Польше. Мы в Москве переводили теперь почти исключительно публицистику и литературную критику, а художественные произведения, составлявшие примерно процентов семьдесят журнального текста, посылали квалифицированным переводчикам в Варшаву. Первыми начали с нами сотрудничать Вера и Збигнев Беньковские, Хенрика Бронятовская, Александр Минковский. Потом к ним присоединилось более молодое поколение — Магда Володько, Данута Вавилова и многие другие. Все они время от времени приезжали в Москву за гонорарами, которые выплачивались исключительно в рублях. У нас тоже появились перспективы поездок в Польшу, поскольку Арцимович без устали толковал руководству, что редакторский состав нашего издания должен обязательно совершенствовать там свой польский язык. Такие командировки начались, к сожалению, только во второй половине 1960-х годов и вскоре прекратились, так как в 1968 году внезапно скончался Ажаев, а сменивший его Савва Дангулов, писатель и бывший дипломат, начал отправлять в заграничные командировки вместо сотрудников редакции своих друзей по Союзу писателей (я забыла отметить, что наш журнал был органом Союза писателей СССР, который оплачивал подобные мероприятия). Лично мне удалось воспользоваться такой командировкой только один раз, в 1967 году, когда я поехала на месячную практику в крупнейшее варшавское издательство «ПИВ». Меня там встретили очень хорошо, привлекли к работе, а кроме того, организовали замечательную экскурсию на Балтийское побережье — в Гданьск, Гдыню и Сопот (дело было летом). Я бывала потом в Польше многократно, ведь у меня там жили родственники — тетя Анеля Макаревич, двоюродная сестра Анна, ее муж и два сына. Но самые яркие воспоминания у меня остались от двух первых поездок — быть может, именно потому, что они были первыми, — от этой командировки и от турпоездки в 1963 году, о которой я уже упоминала.