Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

– Надо найти врача! Сергей болен и ему нужен врач! Его нельзя держать в полицейском участке! – осенило меня. Правильно – чтобы спасти его от полиции, надо отправить его в больницу.

Обзвонив все отели, мы нашли в каком-то из них доктора. Я попросила его срочно приехать ко мне. По пути в участок я рассказала о припадке Сергея в Америке и о том, что он часто становится неуправляемым в своем бешенстве.

Мы вошли в серое с тусклым и мертвым светом помещение. Кругом – решетки. Я услышала знакомый голос и ругань. Сергей никак не мог успокоиться – он бросался на решетку камеры и изрыгал проклятия. Когда к нему вошел врач, он недоверчиво подпустил его и дал себя осмотреть. Я все это время стояла так, чтобы он не видел меня, иначе это спровоцировало бы новый припадок ярости.

Я не знала, как справляться с его бешенством. Это был совсем другой Сергей, не тот, которого я знала, совсем чужой. Мой Сергей, мой ангел, был добрейшим существом на свете: когда он видел на улице беспризорников, то не мог спокойно пройти мимо, он обязательно подходил к мальчишкам, ласково гладил их, о чем-то расспрашивал и внимательно слушал. Он всегда давал им деньги, даже если в его кармане они были последние. Мой ангел никогда не мог пройти мимо дворняжек, бродящих по улицам: он обязательно покупал им колбасы и хлеба и кормил с руки, о чем-то беседуя с благодарными псами. В такие моменты он и вправду напоминал ангела – весь светился каким-то внутренним светом, мягкая светлая сила исходила из него, а глаза сияли и казались не синими, а золотистыми. Он бесконечно любил своих сестер и постоянно думал о них, беспокоился, посылал деньги и подарки. Он помогал своим друзьям и готов был отдать последнюю рубаху. Мой Сергей нежно гладил меня в минуты любви. Его сладкие губы мягко проникали в мои, а горячие руки жадно скользили по всему телу. Когда мы были вдвоем, одни, это был совсем другой человек. Я не узнавала его теперь. Неужели это все из-за выпивки? Мне верилось в это с трудом. Почему он в такие минуты так легко, походя, оскорбляет меня самыми грязными ругательствами? Ведь с этих губ срывались и слова любви! Как это возможно? Как в этом теле в этой душе уживаются два совершенно разных человека?! Или у русских всегда так: бьет – значит, любит?!

Из оцепенения меня вывели слова доктора: Сергей очень опасен и его нельзя пока забирать. Я выслушала вердикт и устало посмотрела на Мэри. Что же дальше? Какая длинная и безобразная ночь! Уже светало. Мы покинули участок и вернулись в номер. Комнаты наши представляли собой жалкое зрелище: сломанные и вывороченные кровати, повсюду валялись разбитые зеркала и осколки стекла, клочья простыней – казалось, пронесся смертельный торнадо. Оставаться здесь было никак нельзя, да и управляющий уже вежливо попросил покинуть отель.

Я и Мэри переехали в Версаль. В полиции нам сказали, что выпустят Сергея, только если он немедленно покинет Париж. Делать было нечего – я купила два билета, и Есенин вместе с Жанной уехали в Берлин.

Между тем, сама я слегла с высокой температурой. От всех переживаний я перестала спать и есть. Мэри не знала, что и делать со мной. Врачи были бессильны. Я так хотела увидеть Сергея, но деньги кончились, и никакой возможности уехать в Берлин не было. Пришлось заложить кое-что из имущества. Получив деньги от ростовщика, я воспрянула духом. Наконец-то! Мы снова будем вместе! Теперь я смогу все исправить и помочь ему!

Оказавшись в Берлине после истории с отелем, я был вне себя от злости. Изадора осталась в Версале вместе с этой отвратительной лесбиянкой Дести! И хотя она говорила, что между ними ничего нет, я не мог в это поверить: я видел как в тот злополучный вечер они сидели друг напротив друга, и Дести смотрела ей в глаза. Как ее «сестра», которую я сперва принял за настоящую и горячо любимую подругу, гладит руки Изадоры. Нет, эти взгляды нельзя спутать ни с какими другими! Такие пламенные взоры бросают только любовники! Естественно, что в тот вечер я напился и перебил все вокруг. Да, теперь я начинаю припоминать, что вокруг Изадоры частенько вертелись смазливые девицы. А я-то, дурак, принимал эти полные похоти взгляды за благоговение перед иконой танца! Черт, эта старуха удивляет меня с каждым днем! Не пойму только, зачем я ей тогда сдался?! Неужто, и вправду любит?! А может я действительно ошибался, и Изадора здесь не при чем? Кто поймет этих иностранцев?

Я послал в Версаль кучу телеграмм. Думаю, после моей последней Изадора точно тут же примчится: «Isadora browning darling Sergej ljubish moja darling scurry scurry». Каково, а?! Главное, звучит устрашающе.

Проходя как-то мимо киоска, я увидел вдруг огромные портреты, мои и Изадоры, в одной из газет. Я тут же купил несколько и отнес в номер. Разложив газеты на кровати, я долго сидел и смотрел на стройные строчки и заковыристые буквы, не в силах понять, что же написано. Похоже на интервью. «Где-то здесь вертелся русский носильщик. Пойду-ка, найду». Я вышел в холл и начал озираться вокруг. Вскоре прибежал носильщик, уже отнесший чемоданы очередного постояльца. Я показал ему газету и попросил перевести. И вот что, оказывается, говорила Изадора: «Я никогда не верила в брак и теперь верю в него еще меньше, чем когда-либо… Некоторые русские не могут быть пересажены с родной почвы… Все знают, что Есенин сумасшедший. В Москве он может крушить все на свете, и никто не будет обращать на него внимания, потому что он – поэт».

Так-так, значит я сумасшедший? Значит, меня нельзя «пересадить» – останусь таким же медведем? Значит, в брак веришь теперь еще меньше? Ну хорошо… Посмотрим, чья возьмет…

Вскоре в берлинских газетах появилось мое интервью под заголовком: «Лучше в Сибирь, чем в мужья к Изадоре», где я говорил, что в России я «всегда найду место, где эта жуткая женщина меня не достанет… Она никогда не желала признавать мою индивидуальность и всегда стремилась властвовать надо мною». В другом интервью я сказал, что «безумно люблю Изадору, но она так много пьет, что я не мог больше терпеть этого». Думаю, ей «понравятся» мои высказывания. Не все же ей пользоваться тем, что я ни черта не понимаю на басурманских языках.

Я уже давно решил уйти от нее. Хотя, впрочем, я с самых первых наших встреч понял, что она такое – властная, нетерпимая, самоуверенная, ревнивая, вздорная, да еще и пила как лошадь. Ну не пристало женщине столько пить! Как она была мне омерзительная пьяная! С блестящим потным красным лицом, с тупым тяжелым взглядом – в такие минуты ей, казалось, ничего не надо кроме еды, хорошего любовника и выпивки. Слишком поздно я понял, что за всем ее возвышенным и одухотворенным фасадом скрывается похотливая самка с совершенно низменными потребностями. Да, поначалу была у меня дикая, необузданная, животная страсть к ней, но с каждым днем я все больше уверялся в том, что долго рядом с ней не протяну.