Феликс Юсупов - Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова

По воспоминаниям флигель-адъютанта Свиты императора, полковника А.А. Мордвинова об убийстве Г.Е. Распутина:

«В тот день, когда было получено в Ставке известие об убийстве Распутина, оно пришло сразу после нашего завтрака, Государь, видимо, о нем уже знал, мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. Гуляли мы долго, о многом говорили, но в разговоре Государь ни словом не обмолвился о свершившемся. Когда мы вернулись через два часа домой, некоторые сотоварищи по свите, бывшие с нами, настойчиво мне указывали: “А ты заметил, как Государь был сегодня особенно в духе? Так оживленно и весело обо всем говорил… Точно был доволен тем, что случилось?” Это же довольное выражение лица у Государя заметил и велик[ий] князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.

По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа или какой-либо необычной оживленности я тогда у Государя не заметил, но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем, по крайней мере по внешности, ни сильного волнения, ни тревоги или раздражения. Его тогдашнее настроение только лишний раз подтверждало мое всегдашнее убеждение, что этот человек (Распутин – В.Х.) не играл большой роли в его внутреннем мире. Правда, в тот же вечер (правильно: в следующий вечер – В.Х.) мы выехали из Могилева в Царское. Но этот отъезд был предположен еще заранее, и наше возвращение было ускорено лишь по просьбе императрицы на несколько часов. Флигель-адъютант Саблин, бывший в те дни в Царском Селе и говоривший по поводу событий как с Государем, так и с императрицей, даже уверял, что они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорили об этом как об очень печальном факте, но не больше!! Думается, все же по отношению к императрице это свидетельство не совсем точно.

Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце, в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.

Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какой жадностью, усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи и с каким суетливым любопытством стремились все проникнуть за стены Александровского дворца. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце. Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и Государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было тоже как-то не по себе. “Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет намного теплее и уютнее, чем здесь…”

Там наверху, в одной из их скромных спален, они все четверо забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого человека не было больше в живых, а потому, что, вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо начало приближаться. Я старался, как мог, рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе: невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал. Взбаламученное море всяких политических страстей, наговоров, похвальбы и самых решительных угроз действительно слишком близко подступало к этому цветущему, монастырскому островку.

“Отхлынет! Не посмеет!” – успокаивал я самого себя. Как всегда я верил в человеческое сердце и как всегда забывал, что у людской толпы такого сердца нет…» (ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 516. Л. 1–89; «Отечественные архивы». 1993. № 4. С. 51)

Очевидно, Государь сам почувствовал и поверил, что с исчезновением «старца» с него спадут тяжелые оковы, которые его связывали и которых он не имел сил с себя сбросить. Но лишь только он возвратился в Царское Село, как его душевное состояние резко изменилось, и он снова оказался всецело под влиянием окружающих.

В городе по-прежнему носились всевозможные слухи. Ими жили все слои общества сверху донизу, им верили и очень волновались.

Известие о нашем предстоящем расстреле дошло до рабочих больших заводов и вызвало среди них сильное брожение. На своих собраниях они постановили спасти нас и устроить нам негласную охрану.

Хотя мы и были в положении арестованных и, кроме членов императорской фамилии, в Сергиевский дворец никого не пускали, наши друзья и знакомые тем не менее к нам пробирались. Приходили также офицеры разных полков, которые заявляли, что их части, как один человек, станут на нашу защиту. Они находились под сильным впечатлением совершившегося события и предлагали великому князю разные планы решительных действий, на которые он, конечно, не мог согласиться.

В этот день у нас перебывало особенно много народа. Уже с утра начали съезжаться во дворец члены Императорского Дома.

Великий князь Андрей Владимирович записал в дневнике об этих событиях:

«19 декабря 1916 г. Кирилл, Гавриил и я, мы заехали к Дмитрию заявить ему, что, не вникая вовсе в вопрос, виновен ли он или нет в убийстве Распутина, мы все стоим за него, и он может вполне на нас рассчитывать. Что бы ни случилось – мы будем за него. Дмитрий был очень растроган и благодарил за моральную поддержку, причем торжественно поклялся, что в эту знаменитую ночь он Распутина не видал и рук своих в его крови не марал. Дабы ясно доказать свое несоучастие в этом деле, он рассказал следующее: 16 декабря он ужинал у Феликса Юсупова в его доме, в квартире, имеющей выход в сад прилегающего дома “скоропечатни”. Около 3-х [часов] утра он вышел из дома с двумя дамами, и на дворе на него бросилась собака, которую он пристрелил из браунинга. Дам отвез на Караванную, а затем вернулся домой, это было до 4-х утра. Больше он об этом деле ничего не знает.

Феликс Юсупов рассказал про свое знакомство с Распутиным, которое носило характер интереса с точки зрения изучения его психологии, но после одной беседы, которая происходила недавно, он так непочтительно и грязно отозвался о Ники и Аликс, что он перестал у него бывать.

Переходя к знаменитой ночи 16–17 декабря Феликс говорил, что Дмитрий пожелал поужинать у него в его новой квартире и было решено ужин назначить на 16 декабря, т. е. накануне отъезда Феликса в Крым. Кто был на ужине, ни Феликс, ни Дмитрий не говорили, и назвали одного Пуришкевича. Во время разгара ужина Феликс был позван к телефону, его вызвал Распутин и уговаривал ехать к цыганам. Феликс ответил, что у него гости и ехать не может. Распутин настаивал бросить гостей и что у цыган будет веселее. Феликс слышал в аппарат шум голосов и веселья и спросил Р[аспутина], откуда он говорит, он громко ответил: “Ты слишком много знать хочешь” и прекратил разговор. Ужин шел своим чередом. После ухода Дмитрия с двумя дамами, Феликс слышал выстрел во дворе и послал лакея узнать, в чем дело, но тот сообщил, что ничего нет и что ему, вероятно, послышался выстрел. Тогда Феликс вышел на двор и застал городового, который прибежал на выстрел, и нашел убитую собаку. Успокоив представителя порядка и приказав зарыть собаку, Феликс позвонил к Дмитрию узнать, он ли убил собаку, и получив утвердительный ответ, пошел провожать гостей, которые около 4-х утра уже все разъехались. Затем Феликс вернулся во дворец Сандро, где он жил. На следующее утро у него был полицмейстер, по поводу ночного выстрела, и не желая раздувать такой пустяк, в котором замешан Дмитрий, Феликс поехал к градоначальнику, а затем [к] министру юстиции Макарову. Вечером он поехал на вокзал, чтобы ехать в Крым, но на вокзале полицмейстер просил его вернуться домой с обязательством о невыезде из столицы.